Рассказ «Письмо», современный «Иванову», был опубликован в 1887 году. Между ним и «Архиереем» — почти пятнадцать лет, в которых для Чехова год шёл за два, а то и больше. Даже один этот рассказ, останься только он от Чехова после мирового крушения (упаси Бог!), мог бы дать почти полное представление о духовной и творческой личности великого писателя. Противопоставление в рассказе уверенного в себе строгого благочинного и запрещённого в служении за пьянство и за действительно неблаговидные дела отца Анастасия, наш мирской, земной ум и рассудочная логика, испорченная долгими насильственными привитиями нам мышления одностороннего, материалистического, морализаторски-протестанствующего, чёрно-белого (именно его-то и хотела бы видеть в Чехове матушка-профессор, скорее всего, даже не отдавая себе в том отчёта…), сразу пытается склонить наше сердце в ту или иную сторону. Тут — «за», а тут — «против». А Чехов не хочет, чтобы его «склоняли», он ненавидит эти тенденциозные склонения. Иначе стал бы он сообщать об о. Анастасии подробности неблаговидные (как совершение за плату незаконных венчаний). Его дело — дать слово правды о полноте и сложности жизни. Потому что только такая полнота видения и открывает нам путь к подлинному христианскому миросозерцанию. Разве не малое это мученичество — исполнить заповедь, требующую человека — любить, а не просто жалеть, а грех его ненавидеть? Жизнь христианская — всегда на разрыв, она всегда — мученичество, она — «умирание по вся дни»[24].
Обличил кого по совести, по любви, по опыту или по званию, — а потом лей слезы в подушку: не ошибся ли? Так ли сказал? В любви ли? Не примешал ли страсть свою? Так первые годы игуменства своего «умирала по вся дни» молодая игумения Арсения (Себрякова) — ныне преподобная, которая должна была по долгу своего звания и совести назидать своих монастырских сестёр. Каждый выговор и строгое слово ввергали потом её самое в болезнь — в жар и горячку. Так страдало её сердце за согрешившего и получившего выговор, но огорчённого ею человека, так снедалось оно страхом Божиим — не солгала ли? Не превысила ли? Не оскорбила ли Бога?!
И Чехов, как о том свидетельствуют воспоминания, больше всего боялся обидеть и огорчить человека. Но и греха не покрывал и не скрывал. Видел всё до тонкостей, что вытворяет человек в его падшем состоянии — как свистит в доме Маша Прозорова, как топает ногами на просителей, как раздражается на несчастную мать архиерей Пётр, как задубел от ровной и благополучной жизни благочинный в рассказе «Письмо». Чехов всё видит: и сифилис, и холеру, и поносы — в том числе и в области жизни душевной. Всему духовную цену знает, и посыл его к читателю только один: не упрощайте ни жизни, ни человека, уважайте её такой, какая она есть на самом деле, не фантазируйте, не нагибайте её в угоду своим философским мечтаниям и конструкциям. Всё о ней сказано в Евангелии, и как жить, как спасаться, — всё. Исполняй по мере сил, да кайся, коли не получается…
Второго такого образца трезвенного христианского отображения жизни, в котором «Милость и истина сретостеся, правда и мир облобызастася»[25] — в классической словесности, наверное, не сыскать. Весь Чехов — в неразрывном сретении милости и истины. Так что не стоит заблуждаться на тот счёт, что Антон Павлович одобрил бы сознательно смелое и даже нарочитое как вызов церковным канонам и уставам, нарушение постов, что водилось за о. Александром Шмеманом (как и многие другие его протесты и неприятия церковью установленного), что он закрыл бы глаза на природу и убийственные последствия пьянства и на прочие неблаговидные дела. Как и удовольствовался бы в «Архиерее» бытописанием трогательности человеческого умирания вне дум о глубочайших смыслах и итогов жизни.
Несомненно и то, что премудрый и неусыпно бдящий, алчущий правды[26] и мужественный дух Чехова никогда бы не подвигся говорить «ни о чём», лишь бы гениально печатлеть события и мгновения жизни вне новых глубоких смысловых посылов и разворотов мысли: о чём другие ещё не говорили, не ведали, не мыслили, о чём отнюдь не пёкся многосуетный мiр (кроме немногих подвижников благочестия, пророков, голосам которых мiр не внимал) — о стремительной духовной ослабе русской жизни, об омертвении веры, которое всегда начинается сверху; о месте и роли в этом катастрофическом процессе «князей Церкви» — епископата и опытного священства, их оземленении, о забвение того, что есть на самом деле евангельская соль жизни и сила благочестия, об утрате которой предупреждал апостол Павел, а в XIX веке с болью и горечью взывали к церкви великие подвижники Земли Русской, об оставлении заповеданных Евангелием и святыми отцами спасительных крестоносных путей воспитания человека в стенах Церкви, о всеобщем смертельном расслаблении…
Подтверждения тому можно найти в прямых высказываниях Чехова, как в тех его словах о бездеятельности духовенства, которые записал и воспроизвёл в своих воспоминаниях светлой памяти отец Сергий Щукин:
Я поражаюсь, — сказал он (Чехов) однажды, — как бездеятельно духовенство. Православие — я говорю о средней России, которую знаю больше, — трещит по всем швам, а у вас палец о палец не ударят, чтобы поднять, чтобы оживить своё дело[27].
Сомневаться в правде и точности передачи запомнившихся отцу Сергию слов позднего Чехова не приходится, как и в том, что отец Сергий воспринял и понял суждения Чехова самым правильным и чистым образом — как святую боль о падении духовности и веры в народе, о судьбах Православия на Руси, а, значит, и о судьбах самой державы, а не как злостную нелюбовь к Церкви Христовой. Эта лейттема звучит во многих произведениях Чехова и замыкается в недопонятом и непрочитанном и по сей день «Архиерее». Там же — в этих воспоминаниях, протоиерей отец Сергий свидетельствовал, что Чехов был настолько глубок и мудр духовно, что люди ходили к нему на исповедь — разумеется, не в та; инственном понимании этого слова. Стоит ли удивляться или порицать этот факт (нетрудно предположить подобную реакцию у наших законничествующих современников[28]), коли святой апостол