«Анастасий, наверное, до заутрени не доживёт, напьётся…» — добавлял к этому тексту о. Александр Шмеман свой комментарий, отдавая дань правдивости Чехова (дело-то шло о Пасхальной заутрени) и при этом тонко искажая и уклоняя милостивость, свойственную чеховскому воззрению на жизнь и человека, в свою сторону, несомненно обделяя это воззрение объёмом, многозначностью, а в итоге поистине неисчерпаемым и точных христианским звучанием. Тонкий, незаметный, но убийственный в плане христианского воспитания человека сдвиг духовно-нравственных акцентов.
Тимофею необходимо было всё это выявить и показать до микронной точности рассуждения: тут ведь дело шло не только о рассказе «Письмо», но обо всём творчестве Чехова, о нём самом, его мышлении и духовном отношении к жизни, выраженном в творчестве, и доступных его взору глубинах христианской антиномичной антропологии — ви; дения человека в его падшем состоянии, которое он обрёл вслед за Достоевским, но, как никто до него, выразил в своём творчестве. И с особой силой — в своей лебединой песне — рассказе «Архиерей». В этих-то глубинах всегда тонула и тонет неспособная к их постижению в силу своей духовной неготовности критика.
В рассказе «Письмо» двадцативосьмилетний писатель уже уверенно живёт и мыслит в магистральном русле русской классики — милостивости к верующей немощи, к падшему человеку… Кто как не Ф.М. Достоевский, косвенный заступник пьяненьких, доподлинно знал, как страшна эта болезнь, но знал и шире — что падение может смирять (правда, может и не смирять) человека, умягчать его душу, делать его много снисходительнее к падениям братьев… Не даром преподобный Амвросий Оптинский, вслед за всеми святыми отцами говаривал, что истинный путь христианский пролегает от падения к падению, а не от победы к победе. Поскольку венцом пути должно быть обретение сокрушённого и смиренного сердца и — чистоты его — свободы от главной из всех греховных страстей — гордости, а вместе с ней и всего остального хора страстей и пороков, в том числе и пьянства, рождаемого на всё той же почве самолюбия, саможаления, самости — гордости, несмирения и ими порождаемого смертного греха уныния.
…Умный и от роду добрый пьяненький — а тут священник — отец Анастасий, пускай и запрещённый в служении, всё о себе верно понимает и, говорит ли он об этом вслух или молчит, но из глубин души боль его о собственном падении вопиет к миру: «Пощадите! Пожалейте меня, не судите так сурово — я болен, я обессилен, я может быть безнадёжен и нет у меня сил вырваться из этой беды, а вы всё-то нас судите, гоните, презираете, наказываете, будто наказания способны помочь, а Господь — Он, Милостивый, может, и пожалеет… И вот теперь я, „когда образ и подобие потерял, только одного и хочу, чтоб меня добрые люди простили“…» И подспудная мысль — не мысль даже, а помысел, позыв — первым подать тому пример — пощадить и помиловать кого-то другого в его падении, — брата своего по падению, — чтобы что-то людям и показать, и доказать, как они на самом деле бывают надменны и немилостивы в своих судах по отношению к «братьям своим страждущим», а, может, и о своей «правде» Богу тем самым словцо замолвить в неслышном и невидимом даже для собственной измученной совести самооправдательном споре с Богом…
Иначе зачем священнику людское помилование?! Спор, глубокий и тонкий спор с Богом, Который ведь устами Писания возвещает пьянство великим и страшным грехом… При всей милостивости и сострадательности к несчастным болящим и это надо помнить и понимать. Не грешно ли умиляться милостивостью писателя, не вспоминая о погибели человека, как бы подзабыв о ней ненароком (о. Александр Шмеман)?
Тончайшие движения истерзанной, изломанной, исстрадавшейся души открывает перед читателем Чехов — сродни юродству… Но что, как не саможаление, — этот порицаемый в аскетическом предании Православия грех, стоит за подобным не подлинным юродством, которое у святых всегда замешано на противоположном делании — на самоотречении? И забывать о том, что именно эта, вроде мягкая, юродствующая, укоризна таит в себе способность вдруг перерождаться в чудовищный диктат над окружающими, тоже ведь страждущими, зависимыми, любящими, и внезапно оборачиваться к ним лицом дикой ненависти и злобы — проступающими наружу нечеловеческими образинами поработивших человеческую душу демонов.
Неужто не гремело никогда для Чехова апостольское слово: «Или не знаете, что неправедные Царства Божия не наследуют? Не обманывайтесь: ни блудники, ни идолослужители, ни прелюбодеи, ни малакии, ни мужеложники, ни воры, ни лихоимцы, ни пьяницы, ни злоречивые, ни хищники — Царства Божия не наследуют»[21]?
«Не льстите себе»! — громогласно и сурово предупреждение апостольское. А святой толкователь Посланий апостола Павла Феофан Затворник вторит: «Здесь Апостол разумеет некоторых, говоривших, как и ныне многие говорят: Бог человеколюбив и благ, Он не мстит за преступления, нам нечего бояться, Он никогда не накажет ни за какой грех. Посему и говорит: не льстите себе… Как ни нелепы такие мысли, однако ж все грешники всегда их держат. Враг уж так набивает им в голову. Только, когда, по милости Божией, начнут каяться, сознают, что были в обмане, и ясно увидят, что у Бога милость милостью, а правда правдою. Благ Он беспредельно; но и праведен не меньше. Потому страха Его да убоимся»[22].
Со всех сторон знал Чехов беду пьянства, сотни живых примеров перевидали его глаза, и в собственной семье тоже… И что же, — неужто Чехов для того рассказ писал, чтобы ему руки целовали за слово, сказанное в косвенный укор и спор апостолу? Или же он писал его ради правды о человеке — его немощи, его болезнях, о том, почему не наше дело — суды фарисейские и казни собратьев, впадших в разбойники[23], но не наше дело и умилительство над грехом, а наше дело — посильное его врачевание и помощь, как то делал Милосердный Самарянин, сострадание страждущему, но никак не оправдание греха, не закрывание на него глаз, за которое тонко, косвенно, но всё-таки пытается похвалить Чехова в угоду каким-то своим интересам и пристрастиям о. Александр Шмеман.
Страшное, искусительное это дело! Много страшнее, чем оскорбительные ярлыки типа «засушивателя гербариев». Во что же упираются эти поразительные крайности критики? Только в одно — в нашу неспособность постичь вышеестественную для нас, грешных, заповедь разделять человека и его грех. Любить человека и ненавидеть грех. Любить его и духовно, и «телесно», — оказывать помощь, когда он попадает в беду в меру своих сил и возможностей, жалеть больного, но