– Ты что ж, любезный, в самом деле чекист?
Михаил повернул голову. Рядом, в кресле, которое он покинул несколько минут назад, развалясь сидел человек лет тридцати пяти, в коричневом костюме с золотой брошью в галстуке. У него было костистое, обтянутое желтоватой кожей лицо, крупный дугообразный нос и холодные, ничего не выражающие глаза. В интонации, в произношении гласных угадывался армейский шик, некогда распространенный среди провинциального офицерства. Он говорил «лубэ-эзный», «в самём дэ-элэ».
Михаилу этот бывший офицерик со своим гарнизонным шиком показался до такой степени неправдоподобным, музейным, далеким от современности, что он улыбнулся.
– Смэ-эяться изволите?
«А ты хотел, чтобы я плакал? Не получится, господин живой труп», – вертелось у Михаила на языке.
Он промолчал. Музейный русский язык этого типа вызвал в нем ощущение превосходства. Он сумел успокоиться, привести в порядок мысли. Нет, он не совершил ошибки. Тут другое – самонадеянность. Он не допускал, что построенную им цепочку причин и следствий так легко разорвет непредвиденная случайность… Но цепочка разорвана, он попался, и надо немедленно приспособиться к новым условиям. Что его ждет? Выдача полиции? Вряд ли. Сейчас Лаврухин наверняка расспрашивает о нем Юрия. Что бы тот ни сказал, Лаврухин понимает: советский разведчик не случайно очутился в его квартире – нащупана вербовочная кухня. Этого достаточно, чтобы Лаврухин отбросил мысль о выдаче. Ведь в полиции Михаил наверняка расскажет все, что ему известно о деятельности Брандта и Лаврухина. Остается смерть. Но сомнительно, чтобы его убили в квартире. Много возни, да и опасно… А ведь Лаврухин, по словам Эммы Карловны, собирается получить французское гражданство. Ему нельзя рисковать – малейшее подозрение, и с мечтой о гражданстве придется распроститься. Вот где его уязвимое место…
Быстрой пружинящей походкой вошел Лаврухин. И Донцов отметил: хромота его совершенно сгладилась.
– Оставьте нас, Шевелев.
– Слушаюсь.
Лениво, точно невыспавшийся кот, горбоносый поднялся с кресла.
– Мэжду прёчим, Алекс, – пренебрежительно роняя слова сквозь зубы, проговорил он, – парень вэсэльчак. Я бы на вашем мэсте…
– Хорошо, Шевелев, идите.
Лаврухин сел за письменный стол.
– С приездом, господин Донцов, он же Лентович. Давно изволили прибыть из Москвы?
В тоне его не было ни злорадства, ни издевки, ни жесткости, – казалось, он разговаривал с добрым знакомым.
Михаил молчал. Не потому, что не хотел признать себя Донцовым – это ничего не изменило бы, и не потому, что не хотел назвать срок приезда – срок он мог бы назвать любой. Престо он предоставлял говорить Лаврухину в надежде, что тог, возможно, откроет свои намерения.
– Я вас узнал сразу. Помните Баку, опиумокурильню? – Он подошел к журнальному столику, взял сигареты, вернулся на место. – Желаете закурить? – Улыбнулся. – Хотя, конечно, вы спеленуты, как младенец. Прошу прощения за причиненные неудобства. Ничего не попишешь. Мы на войне. Кстати, я тогда, кажется, подстрелил вашего напарника?
Время милостиво обошлось с Лаврухиным. Конечно, поредели волосы, щеки стали жирноваты, обозначилась дряблость вокруг рта – в остальном же он остался таким, как тринадцать лет назад. Впрочем, теперь ничего в нем не напоминало бывшего офицера. Неторопливая, без металлических ноток речь, строгий черный костюм, накрахмаленная рубашка, галстук неярких тонов – преуспевающий делец.
– Да, господин Донцов, много воды утекло с той поры. – Голос его зазвучал проникновенно. – Ведь вы были влюблены в мою сестру? Не так ли? Что же не спросите о ее судьбе? Не интересует? Да, мир полон случайностей. При определенных условиях мы могли бы стать родственниками, а стали врагами. И вы в моих руках. О нет, я вовсе не хочу вас унизить. Напротив, я лучше, чем кто-либо другой, понимаю, сколько изобретательности, ума и воли потребовалось вам, чтобы выйти на меня. Не сомневаюсь и в том, что знаете вы гораздо больше, чем я мог бы предположить. Вы умный человек, крупный разведчик. Именно это обстоятельство и вынуждает меня беседовать с вами. – Лаврухин подался вперед, почти лег грудью на стол. В самом движении, в прищуре глаз было что-то по-лисьи вкрадчивое. – Мне необходимо знать: из каких источников и что именно вам известно.
«Губа не дура», – подумал Михаил. Мысль, верно, отразилась на его лице, потому что Лаврухин с легкой усмешкой проговорил:
– Я понимаю вашу иронию. И ваше молчание мне понятно. Молчание – золото. Более того, попади я в ОГПУ – вел бы себя точно так же. Но вы не учитываете некоторых особенностей своего положения. Тот, кто попадает в ОГПУ, находится под охраной закона. Он сохраняет надежду на счастливое стечение обстоятельств. Словом, у него есть в запасе время. Понимаете, время. У вас, Донцов, времени нет, ибо закон для вас – я. Видели Шевелева? Патологическая ненависть к большевикам, к чекистам – в особенности. В восемнадцатом они шлепнули его папашу. Кроме того, тысячью кровных десятин земли в Курской губернии ныне владеет колхоз. Дай-ка я волю этому Шевелеву, как полагаете, что с вами будет? А вот что. Укол морфия, затем под видом пьяного вас выводят из дома, сажают в автомобиль – он, кстати, наготове у подъезда – и везут куда-нибудь в сторону Таверни. К тому времени стемнеет, автомобиль свернет в лес и остановится на берегу речки. Вас вытащат, Шевелев воткнет вам под ребра нож – он мастерски владеет ножом, к трупу привяжут камень и бросят в воду. Документов у вас нет, в полиции вы не зарегистрированы, следовательно, никто вас не хватится. Даже если труп когда-нибудь найдут, мы ничем не рискуем. Как видите, не всегда молчание – золото.
Лаврухин резко встал, выпрямился, – проглянуло прежнее, офицерское. В тоне его не осталось и следов спокойной мягкости респектабельного буржуа. Голос звучал властно и жестко.
– Вы проиграли, Донцов, и вот мои условия. Либо выкладываете все начистоту, – тогда необходимость в вашей ликвидации отпадет: ведь вы автоматически становитесь нашим другом. Либо через час вы будете трупом. А сознательной жизни, то есть до укола, даю вам десять минут. Ровно столько, сколько требуется, чтобы сделать выбор. Я жду. И не забывайте: в минуте всего шестьдесят секунд.
Сердце бухало сильно и редко. Удары его отдавались в ушах, в висках, в затылке. «Отсчитывает секунды» – прошла ненужная и потому безразличная мысль.
Конец. Неужели конец? Да, выхода нет. Знают свое дело, сволочи… Заорать? Тотчас ворвутся эти из столовой, затолкают в рот кляп… А если?.. У него свободны ноги. Броситься прямо со стулом, головой вперед, разбить окно, вывалиться наружу… Нет, слишком узок переплет рамы, спинка стула задержит. Конечно, он разобьет стекло, возможно, успеет позвать на помощь… Но что это даст?.. Лора немедленно прибежит