— Почему вы так долго ждали, не сообщая полиции эту информацию? — сухо спросил Шанк.
— Мне это не пришло в голову.
— Трудно поверить.
— Но это так.
— Почему вы пришли сюда за револьвером?
— Я подумал об этом вчера, когда Барнс показал мне револьвер, утверждая, что это и есть орудие убийства. Он выглядел точь-в-точь как револьвер Оливера. Я решил, что если это действительно револьвер Оливера, мне придется о нем сообщить, хотя и очень не хотелось.
Оверлэнд, конечно, даже не заметил разницы. А эти инициалы на рукояти в конечном счете ничего не значили.
— У вас не возникло подозрения, что Фаррис пытается убить Трэппа?
— Нет, черт возьми.
— Вы ничего не знали об этих странных покушениях? О гвозде в кресле Трэппа, дигиталисе, клеще?
Оверлэнд поморщился. Потом, видно, решившись, он пожал плечами и произнес:
— А, черт, про гвоздь я знал. Мы как раз занимались рекламой фармацевтической фирмы, и однажды зашел разговор о столбняке и пятнистой лихорадке Скалистых гор. Оливер сказал: «Могу поспорить, если Трэпп сядет на ржавый гвоздь, он решит, что у него обязательно будет столбняк». Трэпп очень заботится о своем здоровье. Позже я нашел на своей собаке клеща. Я принес его Оливеру в коробочке. «Вот, — сказал я, — устроим этому мерзавцу».
— А дигиталис? И азотная кислота?
— Это уж его инициатива. Я говорил ему, что он слишком далеко заходит. Но ведь с Трэппом ничего не сделалось.
— Почему? — спросил Барнс.
— Что — почему?
— Почему продолжалась эта бесконечная вендетта? Я могу понять один-два розыгрыша, но…
— Я и сам об этом думал, — сказал Оверлэнд. — Возможно, он надеялся выжить Трэппа и занять его место. Хотя шансов у него никаких не было. Главная контора никогда не допустит на это место порядочного человека вроде Оливера.
— Но когда застрелили Харкинса, вы должны были понять, что события приняли нешуточный оборот.
— Вот как перед Богом клянусь, — возбужденно проговорил Оверлэнд, — мне и в голову не приходило, что Оливер может кого-то убить.
— Ха, — так прокомментировал его слова Карлуччи.
— Оливер был одним из самых деликатных людей, которых я когда-либо знал.
— Азотная кислота вместо лосьона — мне это не кажется деянием деликатного человека, — проговорил я, хотя челюсть ужасно болела.
Оверлэнд кивнул.
— Это было нехорошо, я прямо так Оливеру и заявил.
— Азотная кислота, — покачал головой Барнс.
— Послушайте, — сказал Оверлэнд, — когда я его упрекнул в этом, он ответил: «Ну, Трэпп обожжет руку немного, вот и все. Может, это научит его не совать руки в чужие карманы». Я спросил, что он имеет в виду, и Оливер пояснил: «Бай, при этом слиянии Трэпп и Финдэлл ограбили меня подчистую, отняли все до последнего цента. Они приперли меня к стенке, сунули пистолет под ребра и вынудили отдать все, что я заработал и накопил».
— Ужасно, — прошептала Изабель, — до этого момента она сидела молча.
Барнс проговорил с некоторым недоумением:
— Я не могу понять, как он дошел до таких жестких шуток. Но убийство…
Оверлэнд устало потер лоб.
— Мне об этом неловко говорить, но я считаю, что причиной была Изабель.
— Я?! — взвизгнула она.
— Изабель, можно сказать, была главным в его жизни.
— Я?
— О, поймите меня правильно, Оливер ничего от вас не ждал. Он был не из тех, кто мог преследовать девушку в два раза моложе его, угрожая ей увольнением. Но я совершенно точно знаю, что он был безумно в вас влюблен. Однако хотел он от вас лишь одного — чтобы вы были поблизости. Ему нужно было только видеть вас, говорить с вами. О чем-то большем он не мечтал.
Изабель молчала, и я боялся, что она опять заплачет.
— Трэпп намеревался изгнать вас из «Сейз Ком.». Оливер уже не имел бы возможности видеть вас так часто, как прежде.
— Но, но все изменилось… — пробормотала Изабель.
— Слишком поздно, — вздохнул Оверлэнд.
— Да, — сказал Барнс, — он ведь уже успел застрелить Харкинса.
Перевел с английского Л. ДЫМОВ
ВАЛЕНТИН ПРОНИН
ВЕНУСЯ
Моим единственным достоянием была память, но память странная, существовавшая самостоятельно, без каких-либо предпосылок и позывов с моей стороны. В очень дальних, почти нулевых ее областях изначально брезжила бледная световая полоска; потом что-то неоформленное, исполненное зыбкой символики возникло из седенького тумана, и наконец мне приснился вполне сконструированный, хотя и неприятный сон.
Не то чтобы во внутренней ретроспективе простерлась вселенская пустота с узором ярких галактик, мертвенно сиявшей луной и жутковатым инкубом, свесившим ноженьки над бездной… Не пронзал душу отчаянный крик, уносившийся в багровый разлом земли, не изматывало сухое чирканье желтых черточек, вызывающее холодный пот… Нет, ничего такого не проступало на моей памятной ленте.
Сон скупо подсвечивался колким пунктиром контактных искр и россыпью микроскопических лампочек, дополняли этот сюжет змеевидные трубки, питавшие скошенную емкость непонятного предназначения, льдисто блестел полный инструментария шкаф и прозрачный колпак, под которым распластанно помещалось нечто невразумительное. Чья-то кропотливо-созидательная работа подтверждалась деловитым позвякиваньем, и неприятность сна определялась только одним обстоятельством — отсутствием людского движения и даже человеческих голосов. Однако это технократически-процветающее безлюдье так ни к чему и не привело: воцарилось оцепенение неопределенности, и стало понятно, что сон мой кончился.
Я долго не решалась открыть глаза. Наконец сделала глубокий стартовый вдох и откинула простыню.
Мерцание крупных звезд наполняло комнату зеленоватой суспензией. Овальное зеркало продолжало за стену помраченный ландшафт, и вечерняя тайна размывала в нем что-то округло-стройное, опасливо, но настойчиво приближавшееся, покуда упругие соски не уперлись в обманчивую поверхность. Позади вздутиями складок белела простыня, будто пенистое окаймление пологого берега… Я услышала, как отхлынули волны, провела пальцами по гладким,