– Я лекаркой в деревне была, – объяснила она. – Травы слышу…
Шатай же буркнул:
– Утром пойдем к вождю.
Когда по дну котелка заскребли ложки, а горизонт зазолотился, шляхи только устраивались на ночлег. У каждого имелось тонкое одеяло, в которое они заворачивались, точно гусеницы в кокон. Имелись и особым образом выделанные шкуры, ставшие почти невесомыми. Их шляхи приторачивали к седлам и доставали, когда разбивали лагерь надолго либо когда стояла непогода. Нынче же обходились без них. Все это Крапива, конечно, только слышала. Кто ж знал, что доведется своими глазами поглядеть…
Одеяло Шатай вынул еще в дороге и укутал им Крапиву, чтобы не пораниться. Сейчас он опять отдал его девке.
– А ты?
Шлях пожал плечами:
– Привычэн.
Он вытянулся на земле с нею рядом, но так, чтобы даже сквозь одеяло не коснуться. Лицо Шатая было безмятежно и спокойно. Он не походил на жителя Мертвых земель. Темные волосы соплеменников быстро становились жесткими, пропитывались пылью и потом. Шляхи заплетали их в косы, но и те всего больше походили на паклю. Шатай же словно из бани не вылезал: светлоглазый, светлоликий, с мягкими соломенными локонами. Немудрено, что Брун задирал его: у Шатая разве что на лбу не было написано «чужак». Но все ж душою он был шлях: Крапива хорошо помнила, как может перекосить его ярость боя. Разве не Шатай разрезал острым мечом живот тяпенскому красавцу Холодку? Разве не он плясал в танце с Хозяйкой Тени? Шлях может быть сколь угодно добр к ней, Крапиве, но все ж он остается шляхом. А они не ведают пощады. Не пощадят и ее, коли поймают на задуманном.
– Чэго нэ спишь?
Девица вздрогнула: она-то решила, что Шатай задремал.
– Что такое аэрдын?
Шатай открыл глаза и долго смотрел на нее, решая, отвечать ли. Наконец повернулся спиной и буркнул:
– Аэрдын – проклятая.
* * *
Даже пожелай Крапива уснуть, не сумела бы. Сморивший ее в дороге кошмар был так же свеж, как страхи, которых она натерпелась за день. Казалось, сомкни ночь девке веки – и вновь хлынет поток черноты.
Оттого Крапива лежала с открытыми глазами и смотрела на звезды. Чистое небо без единого облачка развернулось над лагерем. Девица падала в него, как в бездонный колодец, хотела кричать, да изо рта не доносилось ни звука.
Кривой храпел во сне, а Шатай дышал ровно, иной раз казалось, что и вовсе затихает. Все в племени Иссохшего Дуба сладко спали, будто не они устроили расправу в Тяпенках. Нож при поясе Шатая был совсем рядом – руку протяни. Крапива могла бы взять его и полоснуть по шее одного или двух, а может, больше. Лекарка знала, как резать, чтобы быстро и тихо. Но всех не убить, а оставшиеся заживо зароют ее в землю. А следом – княжича, гибель которого сотрет с лица земли родную деревню.
Крапива не сразу поняла, что дрожит. Не дрожит даже, а бьется, как в падучей. Мать за такое назвала бы ее кликушей… Но матери рядом не было, и пришлось стискивать зубы, загоняя страх глубоко-глубоко.
Девица на животе выползла из-под теплого одеяла и, замирая от каждого шороха, двинулась туда, где дотлевал большой костер. Там темнел камень, возле которого ворохом тряпок валялся избитый княжич. А от него к камню тянулась пуповина веревки.
Она успела проползти совсем малость, когда путь преградили сапоги. Кривой подкрался незаметно, и не понять, когда перестал слышаться его храп. Он присел на корточки перед ней, и Крапива вскинулась на локтях, ожидая, что так оно все и закончится.
– Ты рэшила, что вождь нэ оставляэт дозор?
И верно, на что надеялась? Что утомленное битвой племя повалится и уснет мертвым сном? Так оно, собственно, и показалось. Откуда ж девке знать, что те, кто вроде десятый сон глядели, навострили уши подобно зверью. Шляхи взаправду не слишком-то походили на людей, разве что внешне выглядели схоже. И те из них, кого вождь оставлял сторожить, вовсе не спали, а становились частью степи: глядели, нюхали и слушали через нее. Кривой в этом деле был лучшим.
Крапива заледенела:
– Я… По малой нужде…
Калека тяжко вздохнул, а после вернулся на место и лег, сцепив пальцы на животе. А потом тихо, словно сам для себя, произнес:
– Пэрвая мать обэрэгаэт жэнщин. Но жестоко наказываэт лжэцов.
Крапива села возле потухших угольев, обняв колени. Пышные кроны не пели ей колыбельную, а вместо зеленого ковра, насколько хватало глаз, расстилалась лишь измученная зноем желтая поросль. Девица не двигалась с места до тех пор, пока племя Иссохшего Дуба не пробудилось. Когда же мужи начали зевать, не медлила и принялась хозяйничать. Затеплила огонь, состряпала кашу, добавив сладких кореньев. Кривой ни словом не обмолвился о случившемся ночью, а похлебку нахваливал всех громче. И даже хмурый Брун облизал и без того чистую ложку.
После Шатай велел:
– Тэпэрь мы пойдем поклониться вождю. Распусти волосы.
Крапива вцепилась в тугую косу. Расчесать волосы толком не удалось, но все ж она их переплела, а то не дело. А чтоб совсем распустить… Перед мужем разве что!
Шатай же достал костяной гребень и сел, переплетя ноги:
– Иди сюда.
Пуще прежнего девица сжала в кулаках золотые пряди:
– У нас это срам великий…
Шатай нетерпеливо похлопал ладонью по земле перед собой:
– А у нас уважэние к вождю.
Сжалившись, Кривой добавил:
– Стэпные жэнщины вплэтают в волосы заклятия. Поклонившись вождю, ты должна показать, что нэ задумала против нэго зла и нэ спрятала амулэтов.
Так и не получивший дозволения напрямую говорить с чужой женщиной Брун будто бы обратился к одноглазому, но Крапива смекнула, что слова предназначались ей.
– Вэрно ли говорят, Кривой, что, когда солнце висэло выше, жэнщины раздэвались пэрэд вождем?
– И это так. – Кривой хитро прищурил единственный глаз. – Но врэмэна измэнились.
– Жаль, – сказал Брун.
Крапиву будто водой окатили. Она подошла к Шатаю и послушно опустилась перед ним:
– Дай я сама…
Но шлях гребень не отдал:
– Обычай надо блюсти.
– Если заденешь, больно будет.
– Знаю.
Зубцом гребня он ловко снял тесьму, стягивавшую косу, им же распустил пряди и взялся чесать.
Крапива вздрагивала, хотя касания были легкими, не иначе ветерок по голове гладит. Руки, что бережно разбирали ей волосы, умели держать острый меч и пускать его в дело. И все казалось, что осталась на них кровь кого-то из односельчан и что запачкают