– Там, гдэ солнцэ висит вышэ, гдэ журчат ручьи, где поют птицы, а земля родит щэдрый урожай, там я встрэчу дэву с синими очами, – бормотал он.
Странно звучала та песнь, в Тяпенках таких не пели. Не было в ней ни склада, ни музыки, а все равно слова причудливо цеплялись одно за другое. Колдовство, не иначе. И скоро почудилось, что сложена она не абы о ком, а о ней, о Крапиве. А какой же девке не любо, когда о ней песни слагают? Вот и вышло, что плечи ее расслабились сами собой, а ломота в занемевшей спине пропала.
– Там она споет мнэ свою пэснь, а травы подскажут ей слова.
Какая другая девица не сдержалась бы, отклонилась назад, позволяя обнять себя. Травознайка же подняла руку ко рту и сомкнула зубы на запястье. Ласково звучала степная песнь, да ту, что пели шляховские мечи, она помнила не хуже.
Гребень еще раз скользнул по золотой копне сверху вниз, ни разу не запнувшись, и Шатай замолчал.
– Вождь ждет, – напомнил Кривой.
И верно, не дело злить воина. В племени его воля – закон. Захочет погнать – погонит. А Крапиве страх как нужно остаться! Хотя бы еще на одну ночь…
Она поднялась и оправила сарафан, потерявший былую красоту. Грязь на рукавах рубахи засохла коркой и царапалась, вышитый ворот и вовсе порвался.
Шатай поцокал языком:
– Не дэло… Жди.
Вскоре он приволок от соседнего костра рубаху, какую носили все шляхи, и порты. И хоть были они такими широкими, что могли за юбку сойти, Крапива смутилась:
– Как можно? Мужицкое же…
– Пойдешь голой? – только и спросил Шатай.
Крапива едва не вырвала у него одежу. Думать, как прикрыть стыд, не пришлось вовсе. Все три степняка обступили ее, повернувшись спинами, да оно и остальные не глазели. Сначала девка оробела, но смекнула, что к чему, и быстро сменила наряд. Найдись зеркало или хоть лужа, непременно залюбовалась бы. Не каждый день получаешь обновки от чужого народа. Но зеркала не было, а сами шляхи не стали ни хвалить, ни насмехаться. Только Шатай отчего-то закашлялся.
К вождю они пошли все вместе. Любопытство не только Кривого с Бруном одолело. Почитай, все шляхи, собрав сумы и взнуздав коней, столпились подле главного костра.
Вождь влез на камень и устроился на нем подобно соколу, оглядывающему владения. А у его ног валялся человек. Одежда его превратилась в лохмотья, словно он пробыл рабом не ночь, а целую седмицу. Волосы слиплись от крови, а некогда красивого лица было не узнать из-за побоев и страшного ожога, схожего с теми, что оставляет крапива.
Сердце травознайки сжалось. Уж какой только кары она ни желала Власу, когда возвращалась домой вчера поутру, но такого и представить не умела.
Княжич шевельнулся: затихший люд обеспокоил его. Не сразу признал он девку в степной одежде, а признав, криво ухмыльнулся, и губы его, пересохшие от жажды, потрескались.
– Что, все-таки разложили тебя? Знал бы, что с тобой так надо, разговоров разговаривать не стал бы.
Мигом пропала жалость к раненому. Вот, кажется, Крапива на колени пала бы, умоляя вождя отпустить пленника, а через мгновение уже и добавить захотелось. С этим и без нее управились: вождь едва повел бровью, и тот шлях, что стоял к княжичу ближе, ударил его ногой в живот. Влас захрипел, Крапива же разом пожалела о вспышке злости. Не заслуживает человек таких мучений, будь он хоть сто раз зверем.
Она с трудом отвела взгляд от пленника и поклонилась:
– Свежего ветра в твои окна, вождь.
Шатай подсказал на ухо:
– Говори со мной.
– Говори со мной, – повторила Крапива.
– Свэжэго вэтра. – Воин огладил густую бороду. Был он спокоен и нисколько не удивлен; немудрено, небось еще с вечера доложили, что увязалась за племенем вослед девка. – Есть ли имя у жэнщины?
– Дома меня звали Крапивой.
– Гдэ же твой дом и почему ты дэржишь путь с нами?
Княжич вновь подал голос. Он засмеялся булькающим смехом и, насколько позволяла привязь, приподнялся:
– Так тебя не увели? Пошла добровольно? Шляховская подстилка!
На сей раз его ударили, не дождавшись приказа. Шляхи и без того народ вспыльчивый, а тут еще и женщину оскорбили. Крапива зажмурилась.
– Мой дом – деревня, где год за годом вы становились гостями, – выдавила она, не узнавая собственный голос – высокий и тонкий. – На сей раз случилась беда, и гость стал биться с гостем. – Крапива с усилием открыла глаза и посмотрела прямо на вождя. – Мы не желали чинить тебе обиды.
– И все жэ вы позволили сыну горной козы устроить засаду.
Крапива сжала кулаки:
– То случилось не по нашей вине. Мы нарушили старинный обычай, из-за нас пролил кровь дорогой гость. Но и мы пролили достаточно, чтобы расплатиться!
Ох, не то говорила девка, ох, не то! Надобно было плакать и рассказывать, как тяжко жилось в Тяпенках, как не любили ее односельчане и какой честью будет, если племя Иссохшего Дуба дозволит ей стать его частью. Вместо того травознайка раскраснелась от злости. Неужто мало людей погибло в угоду гордости двух сильных мужей?!
– Ты пришла укорить мэня? Мэня, явившегося с добром и спрятавшэго мэч в ножны? Мэня, получившэго удар в спину?
Вождь плавно спустился с камня, будто стек. Глаза его сверкали раскаленными угольями – убьет, как есть убьет. Вождь подошел близехонько, Крапива ощутила запах дыма и крови от его густой бороды. Вот сейчас достанет клинок, и…
– Аэрдын! – крикнул Шатай и втянул голову в плечи от собственной наглости. Вождь разинул рот, и юный шлях продолжил, ведомый лихой храбростью: – Она аэрдын, вождь! Вэдает травы, слышит зов корнэй. Ее сторонились дома, и она пошла с нами. Ей нэкуда больше идти.
– Это так?
Кривой встал по левую руку от травознайки:
– Я сам видэл, что она может, вождь.
А Брун показал перевязанную руку:
– Свэжая рана затянулась к утру от ее колдовства.
Крапива же просто кивнула.
– Ты станэшь лэчить моих воинов? – спросил вождь.
– Я лекарка. Я лечу всех.
– Тогда можэшь остаться у низшего костра и звать мэня по имэни.
У степного народа имена звучали дивно. Но всего страннее было, что тот, кого называли вождем, от имени отказывался вовсе. С тех пор