Вослед за матерью выбежал русый мальчишка, встал впереди матери.
…по нему и понял: обманулся.
Не тот мальчишка, что принёс тогда ему лепёшку на ясырном базаре.
Степан сморгнул с горькой обидой, ещё ощущая, как сжалось, не желая разувериться, сердце его.
Снова перевёл взгляд на мать.
Те же широкие скулы и острый подбородок, те же миндалевидные глаза. Тот же яркий лоб, мягкие раскрытые губы, серебристый пушок на щеках. Вся ладная, прилепая, – да другая.
И глаза – не изумрудные, а карие.
Баба, взмахнув широким рукавом, перекрестилась. Толкнула сына. Он тоже начал угловато и торопливо креститься. Осенял себя, пока мать не поймала его за руку.
С крыши спрыгнул отец.
– Сбирайтесь домой на Русь, басурмане… – засмеялся Фролка.
Полон сгоняли к берегу.
Двух непокорных молодок в пёстрых штанах Кривой вёл впереди себя, накрутив на руки жгуче-чёрные косы их.
Ясыря со всеми чадами было семь десятков.
Каждый третий оказался русаком московским или посполитным.
Первый страх у них скоро прошёл.
– Откуда прибились, синеглазые? – спросил Будан, оглядывая русоволосых ясырников.
Один из них был в потасканном стрелецком кафтане.
Многие – с поджившими клеймами на лбах.
– Полтавские! – выкрикнули, будто на базаре.
– Бела Церква!
– С-под Воронежа…
– Луцкие!
– Шацкие!
– Добринские!
– Скопинские!
– Умани выходцы…
– Куряне мы, казачки-атаманы, помилуй Бог!
Слыша резвые голоса односельчан, татарские бабы перестали плакать. Зажимали рты перепуганным детям. Переглядывались, ожидая послабленья.
Казаки обыденно таскали с пограбленных домов барахло и снедь к берегу.
Четверо белобородых стариков – двое из Русии и двое татар, – с позволенья карауливших ясырь казаков вышли из толпы. Кланяясь, подошли к походному атаману Корниле Ходневу.
– …куда ж нам, детушки? – расслышал Степан окающего старика, поведшего за всех речь. – Избы наши на Русии погорели. Чада наши тут выросли. Землицу нам, глядите, дали. А земелька – она вяжет. Сами ж ведаете про то, атаманы.
Фёдор Будан, евший с ладони изюм, сказал без смеха:
– Мы не сеем, не пашем, дедка, аль забыл?
Старик, не нашедшись с ответом, поклонился в ноги и Будану.
Разогнувшись, взмолился, переводя взгляд с Корнилы на Фёдора:
– Позвольте не иттить с вами, православные! Молим всем миром за-ради Христа! На торг вы нас не поведёте – руським людом на Руси не торгуют, слава богу! А иной выгоды с нас и нет вам, милостивцы! Отплатим за животы наши чем велите, казаки-атаманы!
– Дедко, пошто без тюрбана? – ссыпав остатки изюма в большой рот, спросил Будан.
Старик смутился, посмотрел на других, в тюрбанах, стариков. Погладив себе плешивую голову, смолчал.
Ясырная толпа, следя за челобитьем, взволновалась.
– Погодь, не пихай! – кричал на удерживающего его казака ражий русак с подбитой скулой. – Как атаман молвит, так и будет! Гляди, как бы сундук мой не понёс обратно, что награбил!
Другой, с рябым, как перепелиное яйцо, лицом мужик, шало оглядевшись, прокричал:
– А я до хатоньки своей!.. Позволь, атаман, укажи стружок, куда забираться нам… Не хочу даже слухать уговоров их! – он дёрнул за рукав жену, а та, необычайно быстро перебирая руками, собрала и мягко повлекла впереди себя четверых ребятишек, смотревших снизу вверх на казаков, как галчата.
– А и мы! – закричали тут же.
– И я, слава господи, нажился!
В суконном колпаке баба, качнув пышными подбородками, взвизгнула:
– Жила не тужа! Как в рай угодила! Пошто ж мне тут не остаться до́ смерти! Неужто сызнова на сизые ваши хари любоваться!
Её татарский муж, должно быть, не понимая речи, глядел на жёнку ошарашенно. Чада их, такие ж непонятливые к русским словам, тянули мать за татарские штаны, успокаивая.
Заслышав её, многие из русаков повалились на колени, вопя:
– Помилуй, атаман! Христом-Богом молим! Вели оставить нас туточки!
…снова запричитали татарские бабы, заплакали чада.
– Слухай сюда! – крикнул Корнила, перекрыв разом человечий шум и чаячий клёкот. – Кто возжелал остаться, неволить не станем! Кто с нами в Русь, переходи на тот край! – и указал, куда.
…торопясь, начали делиться.
– Окстись, блядина, пришибу! – вдруг заорал тот, которого Степан с Фролкой застали на крыше.
Сгрёб кареглазую жену, потащил на ту сторону, где выбрали оставаться в крымской земле. Нежданно заупрямившись, та звонко выкрикнула:
– Афонька, гэть в казаки!
– Придушу, сучий выблядок! – завопил на него отец.
Не вняв ему, мальчишка перебежал к тем, кто решил возвращаться. Стоя средь них, моляще глядел на Степана.
Степан, не двинувшись с места, велел:
– Отпусти бабу!
Мужик онемел, не понимая, как быть.
Жёнка его стряхнула вмиг ставшие навек чужими руки, и, не оглядываясь, перешла к сыну.
– Попомнишь мя, Алёнка, бесчинница, тварь злосмрадная!.. – вослед кричал ей, затрясшись, муж. – В сладости пожила, о прежнем гноище затосковала! На собачьи блядки побегла, сука косая!..
…казачий караван отплывал в сияющее море. Лишь один струг так и оставался у берега.
Казаки с того струга покуривали, сидя на песке, трубочки.
Бывший за старшего Будан кидал в море голыши.
Полста русаков, по-прежнему окружённые караулом, дожидались, когда их отпустят. Кланялись последним отходящим стругам. Кричали:
– Век не забудем, атаманушко!
– Господь тя возблагодарит!
– Не поминайте лихом, казаки!
…Алёна, сужая глаза, смотрела со струга на крышу их дома, на горы и сады.
Оставленный ей муж, успевший сорвать чёрную перевязь с плеча, поднял её с земли – и, отряхнув, надел снова.
Вдруг про всё догадавшись, Алёна потянула к себе сына, пересаживая так, чтоб оказался спиной к берегу.
Зашептала на ухо:
– Там земелюшка наша, сыночек! Там корешочки твои! Там всё будет иначе.
Пальцы её, прижатые к вискам чада, побелели, но голос не дрожал.
…Иван Черноярец широко перекрестился и зашептал молитву.
– Казаченьки, родненькие, распустите нас, Богородице во славу! – взывал к Будану всё тот же старик, что упрашивал Ходнева оставить их.
– Мы в дорожку вам соберём, чего вы не разыскали забрать! – сулились люди.
Фёдор оглядел человечье стадо набрякшими, невыспанными глазами.
– Просите Господа, чтоб простил вас и принял! – крикнул Будан без угрозы. – Молитеся! Всем святым, коих плюнули!
Многие ещё улыбались, надеясь, что казак строг напоследок, и всё скоро кончится.
Стоявший позади заглавного татарского старика Пахом Олексеев, вынув нож, мягко взрезал ему горло. Стариковские глаза тут же утратили смысл и цвет.
Бабы заверещали, пряча под накидками чад и вжимая их в мягкие свои животы.
Кто-то рванулся, побежал.
Кто-то рухнул на колени, молясь, как и было велено.
Всех резали и рубили, без пощад лишая живота. Побежавших нагоняли, кромсая.
…с полминуты длились истошные крики.
…поначалу было множество голосов.
…потом лишь несколько голосов.
А потом последняя баба взмолилась:
– …возьмите девку себе в забаву, не губи дитятку!
Но и её