Сергей Дашиевич совсем растерялся, виновато глянув на директора, он хотел было подняться, но девчушка лет пяти, с тонкой шеей, белокурой пушистой головкой, чем-то похожая на одуванчик, безбоязненно подошла к нему, заглянула в лицо и сказала:
– Ты мой папа.
В ее голосе, во взгляде больших голубых глаз был и вопрос, и одновременно – утверждение. На лбу Сергея Дашиевича выступили капли пота.
– Ну что ты, доченька… – он положил на ее головку руку.
– Слышите? – девочка вдруг повернулась к ребятам, лицо ее стало сердито-решительным: – Мой папа. Я нашла его.
– Ты ошибаешься, Вера! – девушка подхватила ее на руки. – Это не твой папа.
– Мой! Мой! – она била руками и ногами, стараясь вырваться.
Сергей Дашиевич вскочил и, вжимая голову в плечи, выбежал на улицу. Жамьян вышел за ним следом.
– Черт знает что такое! – Сергей Дашиевич пробовал закурить, но руки плохо слушались его – спрятал кисет в карман. – Черт знает что творится!
Подошел директор, сказал, отводя взгляд в сторону:
– Вот видите… Беда в том, что ребята верят: их родители живы, рано или поздно придут за ними…
– У этой девочки нет ни отца, ни матери? – спросил Сергей Дашиевич, беспокойно оглядываясь на окна.
– Почти все дети – круглые сироты. Идемте.
Сделав несколько шагов, Сергей Дашиевич остановился:
– Жамьян, а что, если я возьму девочку?
– Не знаю… Тут тебе никто не подскажет.
– Вы же серьезный человек, а… – директор не договорил, махнул рукой.
– Я беру ее! – с отчаянием в голосе сказал Сергей Дашиевич.
– Не советую решать так опрометчиво, – сухо возразил директор. – Через несколько дней вы привезете ребенка обратно. Это то же, что плюнуть ему в душу.
– Нет. Так не будет. Я свое слово сказал.
XVI
Ваське Плеснявому снился хороший сон. Сидит он на чьей-то свадьбе, играет на гармошке. А гармошка совсем новая, такую любо в руках держать – блестит черным лаком, металлическими уголками, кнопками ладов и так легко ведет-плетет мелодию, что самая заковыристая песня получается как надо. Парни и девки, мужики и бабы шумят, веселятся, просят его сыграть то одно, то другое. Он играет и одно, и другое. Все удивляются, ахают, на стол перед ним еду ставят. И какую еду! Жирные щи, жареное мясо, кровяная колбаса, рыба соленая и копченая, яичница с салом и толстые ломти душистого хлеба… От запахов сосет у Васьки под ложечкой, рот слюной наполняется, а нельзя поставить гармошку в сторону: нельзя ломать веселье, пусть люди поют, пляшут. Он свое потом наверстает. Сначала надо будет щец похлебать. Потом рыбы попробовать… Нет, яичница может остынуть. А яичница с салом только в горячем виде полный скус имеет…
Вдруг что-то случилось с гармошкой. Пропал у нее голос. Васька испуганно рванул ее и проснулся.
Лежал он в затишке, возле каменной гряды. Серые, изъеденные трещинами камни за день нагрелись, дышали сухим теплом. Васька сел, сплюнул горьковатую слюну. Перед глазами все еще стоял стол с сытной едой. Как и во сне, сосало под ложечкой. Васька почувствовал себя горько обиженным.
Коров не было видно. Стадо куда-то убрело, пока он смотрел хорошие сны. Внизу на склоне сопки паслась лишь подседланная лошадь. Черствая прошлогодняя трава хрумкала на ее старых, сношенных зубах.
Надо было ехать разыскивать стадо, но Ваське не хотелось шевелиться. Должно быть, малость недоспал. Весной ему всегда хочется спать. Прилег, пригрелся – все, закимарил. И есть весной тоже всегда хочется.
Лениво зевая, привалился спиной к камням, ощупал карман. Табачок еще не кончился. Добро, когда есть табачок. Закурил. Смотрел, как синяя струйка дыма текла вверх, к синему же небу и редким пуховичкам облаков. Досада на несбыточный сон проходила. В нем возникло и крепло ощущение, что будет у него когда-нибудь гармошка… такая же, и играть он на ней будет все, что вздумается. И щи станет есть, когда захочется.
Он спустился к лошади, подтянув подпруги, вскочил в седло.
Стадо, обогнув сопку, вышло к полям бурятского колхоза. В конце поля, ощетиненного серебристой стерней, чернели постройки полевого стана. Над крышей дома курился дымок. Значит, есть какие-то люди.
Направил лошадь туда. Может быть, перекусить что-то перепадет. На худой конец, закурить дадут.
На полевом стане стояли два трактора, у одного, полуразобранного, копошились три женщины. Васька разочарованно присвистнул. У баб, понятно, табаку не добудешь. А угощать его им, по всему видать, некогда. Когда люди на отдыхе, добрыми становятся. А эти в мазуте, не разберешь, русские или бурятки. Только приглядевшись, он узнал в одной из женщин мать Баирки Баиртуева.
– Что сидишь на коне, будто апостол? – сказала тетка Дарья. – Слазь, поможешь.
– Все равно не осилим, Дарья Степановна, – проговорила одна из женщин, с сомнением качая головой.
– В прошлом году вчетвером снимали, – возразила тетка Дарья. – И мужика с нами не было. Васька тоже не мужик. Но на девок уже поглядывает. Ведь так, Васька? Слазь с коня… Иди вон туда и подбери жердину покрепче.
Он с охотой подчинился. Это хорошо, когда тебя за своего принимают и в твоей помощи нуждаются. Из кучи жердей Васька выбрал самую толстую и, пыхтя от усердия, приволок к трактору. Женщины тем временем обвязали блок мотора толстой веревкой. Просунули жердь под веревку, примерились. Тетка Дарья сказала:
– Высоко, ничего не получится. Надо, чтобы жердь на плечи легла. Где-то я видела доски…
Нашли старые, тронутые гнилью плахи, из них по обе стороны трактора соорудили настилы.
– Это другое дело! – тетка Дарья поплевала на руки. – Становись, Васятка, рядом со мной. Погляжу, что ты за работник. Авось и в зятья возьму.
Женщины с одной стороны трактора, Васька с Дарьей – с другой; полусогнувшись, уперлись плечами в жердину. Она, потрескивая, выгнулась, но блок мотора отделился от станины, медленно стал подыматься, еще чуточку – и надо будет сделать шаг вперед, тогда блок ляжет на слеги и дело будет сделано. От натуги у Васьки звенело в ушах и казалось, не жердь потрескивает, а его кости.
Между торцами слег и черной, с мазутными потеками тушей блока моторов появился узкий просвет. Васька переставил ногу, чтобы сделать шаг вперед, и вдруг доска под ним с хрустом сломалась. Он упал на землю. Вся тяжесть оказалась на плече Дарьи, медленно согнула ее, веревка