А тетка Дарья, не сумев разогнуться, пошатываясь, сунулась к колесу трактора, уперлась в него руками. Ее низко опущенная голова и плечи вздрагивали, и Ваське показалось, что она плачет.
Но она не плакала. Из горла ее пошла кровь. Обод колеса, жухлая трава под ее ногами окрасились в неуместно яркий красный цвет. Женщины подхватили ее под руки, хотели вести в дом, но она отрицательно мотнула головой, легла на землю, закрыла лицо ладонями. Между темными от въевшегося мазута пальцами ползла кровь.
Одна из женщин принесла воды, другая чистую тряпицу. Через силу, лязгая зубами о железный край кружки, она выпила воду, утерла тряпкой лицо, бледное как мел, с лихорадочно блестящими глазами.
– Худо мне, родненькие… Что-то внутри лопнуло… Коня запрягайте. Скорее.
Каждое слово она произносила с натугой.
Нахлестывая хворостиной мосластую кобылу, запряженную в дроги, женщины повезли Дарью в Мангиртуй. За телегой бежал, резвясь, взлягивая задними ногами, жеребенок. Ветер расчесывал его короткую, волнистую гриву.
Васька смотрел вслед, и непонятная, давящая тяжесть теснила его сердце.
Не знал Васька, что жить тетке Дарье осталось недолго, всего несколько часов.
XVII
Давно уже не замечал Дмитрий Давыдович смены времен года. Вернее, осознавал их совсем не так, как когда-то. Не первая нежная зелень на взгорьях, не набухшие почки на деревьях, а сводки, графики пахоты и сева, нервно-требовательные звонки из обкома извещали о приходе весны; не жаркое солнце и горький запах степной полыни говорили о наступлении лета, а заботы о заготовке кормов… И осень и зима были помечены своими, особыми хлопотами, одинаково неотложными и трудными.
Но Дмитрий Давыдович не жаловался. Кому-то надо нести на себе все это. Он ли, другой ли на его месте должен все пропускать через себя, без устали мотаться по району, тормошить, подгонять людей, не давая им расслабиться. Склонность опустить руки наличествует, и с ней приходится бороться. Недавно пришлось настоять на освобождении от обязанностей председателя исполкома одного из старейших работников района. Возможно, когда-то он и был хорошим работником. Но в последнее время стал не способен проводить твердую линию. Бабьи вздохи… Ему, видите ли, людей жалко. И недоступно его пониманию, что жалостью людей к хорошей жизни и достатку не приведешь. У каждого душа должна быть закручена, как тугая пружина. Тем более у руководителя.
Бывали, однако, моменты, когда и собственная пружина начинала давать слабину. Случалось это в редкие дни, не до конца заполненные работой. Он приходил на свою холостяцкую квартиру, всегда старательно обихоженную уборщицей райкома тетей Полей, но всегда же казавшуюся ему нежилой, садился на диван, просматривал журналы, газеты и вдруг ловил себя на том, что прочитанное ускользает от сознания, а думы у него какие-то туманные, неоформленные, скорее даже не думы, а смутные желания. В такие минуты нередко вспоминал жену. Городской человек, актриса, она тем не менее без раздумий согласилась ехать с ним в село… И плохо, что без раздумий. Позднее разглядел: характер у нее взбалмошный, настроение переменчивее весеннего ветра, никогда заранее не угадаешь, что увлечет ее завтра, послезавтра, где она засмеется, а где заплачет. Жизнь в селе месяц она называла восхитительной, потом – терпимой, а затем – отвратительной. Начались нескончаемые разногласия. В ту пору он считал, что должен, обязан переделать ее характер. И чем старательнее он воспитывал ее, тем дальше они отдалялись друг от друга. Война развязала этот узел. Без него в селе она не стала жить и дня. А вскоре нашла и более подходящего спутника жизни.
Это его сильно огорчило. Свои жизненные установки он считал единственно верными, а вот не убедил ее, не сумел. Но влез с головой в работу и стал думать иначе. Не до ее капризов сейчас. И все же минуты тоскливого одиночества не давали ее забыть. И они же, эти минуты, гнали его из дома. Как только позволяли обстоятельства, он седлал коня и мчался по селам.
В воскресенье он хотел посидеть над докладом, но едва выдержал до обеда. Поехал. День был жаркий, шея Вороного почти сразу же заблестела от пота. Его копыта взбивали горячую пыль, она вспухала серыми облачками и так долго висела над дорогой. Мухи назойливо лезли в глаза и ноздри лошади, Вороной сердито фыркал и взмахивал короткой гривой.
Слева тянулось поле. Пшеница, начавшая выбрасывать колос, млела от зноя, куда лучше чувствовали себя сорняки: вездесущий, неистребимый пырей, раскидистые кусты полыни и лебеды. Привычно пометив в своей памяти, что необходимо организовать прополку хлебов, Дмитрий Давыдович повернулся в правую сторону. Суходол, полого поднимаясь от дороги, был едва прикрыт низкорослой и жесткой, словно конская грива, степной травой, из нее то тут, то там выглядывали цветочки молочно-белой кашки. За суходолом зеленел лес, уходящий в горы. Зелень леса была густой и сочной, казалось, горячие лучи солнца не в силах пробить ее и там, в тени деревьев, все еще держится утренняя свежесть. Почти безотчетно он повернул лошадь направо. Копыта Вороного застучали по камням. Суслики, испуганно пересвистываясь, бросились в норы. «Сколько же тут этих шустрых тварей? – подумал он. – И сколько же они зерна разворуют?»
В лесу тоже было жарко. И душно. Застойный воздух был горек и терпок. На стволах сосен, будто капли пота, блестели янтарные капли смолы, ветви берез обессиленно повисли, а жесткие листья осин беспрерывно трепетали, и сухой их шелест заполнял все вокруг. Даже краски цветов были горячими: кирпично-красным, затухающим огнем горели в зелени травы даурские лилии, оранжево-желтым пламенем вспыхивали жарки, малиново-розовыми факелами пылали метелки иван-чая.
Дмитрий Давыдович спешился и, ведя лошадь в поводу, пошел по косогору. В детстве, как и все деревенские, он любил бывать в лесу. Все здесь казалось особым, таинственно-страшноватым и притягательным. Сейчас он видел деревья и травы иначе, во всей их обыкновенности. С годами человек со всего снимает покров таинственности, и мир предстает перед ним в своем истинном виде. И все же… Почему мы порой так жаждем пережить еще раз ощущение детских лет?
Присев на колодину, Дмитрий Давыдович закурил. Табачный дым словно бы отодвинул запахи преющих прошлогодних листьев, разогретой соломы и дурманящий аромат багула. Он курил и насмешливо разбирался в своих чувствах. Захотелось возвратиться в детство? Глупости. Нет и не