Михаил молчал. Он был зол на Фетинью. Распустила язык, высунулась. До всего дело есть. Нажалуется, настучит этот говорунчик – добра не жди.
Поехали на полевой стан. По черной пахоте ползал трактор с сеялкой на прицепе. За ним тащился длинный хвост пыли. Возле вагончика дымился догорающий огонь, стояла телега, нагруженная мешками с семенным зерном. Под телегой на разостланной телогрейке, по-бурятски скрестив ноги, сидел Васька Плеснявый. Перед ним стоял чугунок. Васька не заметил, как они подъехали, увидев, вздрогнул, схватил чугунок, намереваясь спрятать за тележное колесо, обжег руки – чугунок упал, из него на землю посыпалась распаренная пшеница. Михаил стиснул зубы. Сукин сын!
– Ты что делаешь?
– Ем, – Васька стыдливо моргал рыжими ресницами, лицо его, густо осыпанное веснушками, стало нежно-розовым.
Чернявый протирал очки и, жмурясь, едко улыбался.
– Чего ешь-то, негодник? – задышлым от злости голосом допытывался Михаил.
– Кутью…
– Тебе что тут – поминки? Жрать семенное зерно – додумался! Все так делаете?
– Не, – Васька пришел в себя. – Что жрать-то? Со смены пришел, внутри сосет, а поесть нечего. Не вытерпел.
– Просто как! Ты у меня, Васька, попляшешь. – Михаил достал из кармана тетрадь и химический карандаш. – По всей форме акт на тебя составлю. Пусть с тобой разбираются. Где Марья?
– Спит. Она тоже в ночную работала.
– Разбуди.
Марья вышла из вагончика, присела у огня на перевернутое ведро, сдерживая неудержимую зевоту, спросила:
– Что стряслось?
Увидела опрокинутый чугунок – сонливость с лица ветром сдуло. Глянула на Ваську, нахмурилась.
– Такой у тебя порядок, Марья Степановна, – продолжая писать, сказал Михаил. – Может, по твоему дозволению это делается?
– Еще чего!
– Распишись вот тут, Васька. – Тот медленно вывел свою подпись. – И ты, Марья Степановна, распишись. Как свидетель. – Марья не пошевелилась, переводила взгляд с него на чернявого, с чернявого на Ваську. Протянул ей тетрадь и карандаш: – Подписывайся.
– Не тряси ты своими бумажками! – вдруг рассердилась Марья. – Нехорошо сделал Васька, что и говорить. Уши драть за такое дело надо. Но и то поймите, ему от своей пайки долю братьям и сестрам выделять приходится…
– Ваша фамилия Трофимова? – спросил чернявый.
– Трофимова.
– А Фетинья Васильевна Трофимова кто вам будет?
– Свекровь. – Тут же поправилась: – Мать.
– Понятно, – тая на губах усмешку, сказал чернявый.
– Что тебе понятно? – сузила глаза Марья. – Ты потрясись полсуток за рулем и после этого ложись спать с пустым брюхом, тогда будет понятно.
– Ты кончай базарить, Марья! – остановил ее Михаил. – Подписывай.
– Прилип! К чему она, эта бумажка? – Марья взяла карандаш, помедлив, расписалась.
Михаил передал акт чернявому.
А недели через две в клубе состоялся выездной показательный суд. Пока допрашивали Ваську, Марью, Михаила, колхозники посмеивались, переговаривались. «Наелся Плеснявый кутьи – долго будет брюхо пучить…» Но вот – приговор. Все встали и примолкли. В тишине слова судьи звучали торжественно и веско… Пять лет… Судья, не садясь, стал собирать свои бумаги. Люди застыли в немоте. Тишина была такая, что слышался шелест бумаги.
Еще издали Христя увидела возле своей квартиры оседланного коня. Гость какой-то! Прибавила шагу. У крыльца на скамейке сидела Марья. Обрадованно бросилась к ней, обняла.
– Господи! Как ты это надумала? Наши дикари заходить ко мне стесняются. Только твой батя бывает, и то редко. – Достала из-за притолоки ключ, открыла дверь. – Заходи… Господи, до чего же я рада!
Она привыкла видеть Марью в замызганной рабочей одежде, а сейчас на ней была черная юбка, голубая кофточка, заколотая у горла янтарной брошью. На тонкой длинной шее – нитка бус из цветного стекла, волосы на затылке собраны в тяжелый золотистый узел. Совсем другая Марья. Тонкая в поясе, вся какая-то легонькая – не верится, что с трактором управляется.
– Марья, а Марья… Тебе говорил кто-нибудь, что ты красивая?
Глаза Марьи, коричневые, с темными точечками, засмеялись.
– Выдумаешь… Может, и была, но давно отцвела.
– Ну не скажи!.. А правда, говорил кто-нибудь?
– Говорил… Илья, – она вздохнула.
– И мне мой мужик говорил. Тот, первый… Да я дуреха была, ничегошеньки не понимала.
И она тоже вздохнула, ей почему-то разом сделалось тоскливо, захотелось всплакнуть по-бабьи – ни о чем и обо всем.
Марья ходила по квартире, все рассматривая неторопливым взглядом. Разгладила складку скатерти на столе, кулаком надавила на сиденье дивана, постояла перед часами в темном деревянном футляре.
– Ну а как этот мужик?
– Мужик как мужик. – Что-то самой не понравилось в собственных словах. – Он честный и много работает. – Подумала, что к этому надо еще что-то добавить, но сразу не нашлась, сказала совсем другое: – Ребятенок у нас никак не заводится. Бесплодный он, кажись…
– А не ты? – Марья увидела телефон, удивилась: – Вот это да! Работает? Прямо из дома звонить можно?
– Конечно. Хочешь, сейчас ему на работу позвоню? Скажу, гостья у меня дорогая. Чтобы пришел.
– Позвони. Увидеться с ним надо.
– Сейчас… Я, Марья, не бесплодная, чую. Сил во мне скопилось – самой жутковато, – мельком глянула на себя в зеркало, недовольно дернула губами, но тут же засмеялась: – А Мишка-то как возле меня мылился! Поди, и стоило дать ему?..
– Ой, Христя, Христя… Черт с рожками сидит в тебе. Достукаешься. – Марья внимательно посмотрела на нее: – А бабы тебе завидуют… Звони.
– Для чего тебе свиданье с ним? Тайность какая? – Христя была еще во власти своих дум, смутно-легких и одновременно тревожных, и разговор ей хотелось придержать в том же русле.
– Какие тайности! Ваську на пять лет посадили.
– Вот те на! Что же он, змей, мухами засиженный, натворил?
Выслушав Марью, она села с ней рядом, прикоснулась плечом к ее плечу:
– Хорошо, что пришла. Вызволять дурака надо! Каково матери его? – вскочила, сняла трубку, крутанула ручку звонка: – Митя? Ты домой скоро придешь? Тут тебя Марья Трофимова дожидается. Дело у нее.
– Дело? Личное? – В смятом, искаженном почти до неузнаваемости, с металлическим дребезгом голосе Дмитрия она все-таки уловила удивление.
– Какая тебе разница?
– Верно. И все же общественными делами принято заниматься в общественном месте.
– Будет тебе! – неожиданно вырвалось у нее, смягчилась: – Ужинать все равно придешь…
– Христина…
– Бегу чай ставить. Ждем, – она повесила трубку.
Марья сидела на стуле, слегка сгорбившись, положив руки на колени – так сидят усталые женщины, когда приходят с поля и раздумывают, с какого конца браться за домашнюю работу. Взглядом она спросила у Христи: придет?
– Куда денется! – с уверенностью большей, чем требовалось, ответила она.
Она и в самом деле не сомневалась, что он придет. И все же… От телефонного разговора остался какой-то осадок. Не хотелось, чтобы Марья почувствовала это. Балагуря, она повела ее на