— Три старухи умерли в один день … — тихо проговорил я.
— Племянница не была старухой. Она вела дом. Много работала. А дети её, по счастью, давно живут в России.
Помолчали. Ветер раскачивал тополя, и нам на головы сыпался какой-то серый прах, словно тополя убиты и уже истлели, но кто-то по халатности забыл их похоронить. Я поднял голову и мне показалось, что среди голых стволов кружит какая-то птица. Ничего конкретного. Просто быстрая тень мелькнула. И ещё звук: механическое жужжание. Послышалось?
— Вы верите в Бога? Или… — тихо спросил старик.
Обескураженный его слишком прямым вопросом, я молчал.
— Нынче среди молодёжи много поклонников Сталина…
Я рассмеялся:
— Нет, это не обо мне! Наоборот, досадую на этих поклонников. Не потому, что возвеличивают Сталина, а потому, что хотят жить как при Сталине. «Не надо думать — с нами тот, кто все за нас решит»[91]. Читали «Обитаемый остров»?[92] На мой взгляд, там наиболее ярко выражено стремление народа к передоверию своего сознания чужим крепким рукам.
— «Передоверить своё сознание» — это вы о вере?
— Я не ряжусь в белые одежды. Терпеть не могу мат в бытовой речи, но могу крепко выругаться под соответствующее настроение. Часто поминаю чёрта. В общем, какой из меня христианин. К тому же я…
— Опять не то… — тихо отозвался Призрак.
Он выжидательно смотрел на меня.
— …по меркам обычного человека, я — убийца. Холодный, расчётливый убийца. Не верите? Таким меня сделал служебный долг.
— Война делает убийство делом обыденным. Тем-то она и страшна, — был ответ.
Старик направился к стене полуразрушенного храма. Обугленные стены изъязвлены пулевыми и осколочными ранениями. Когда-то здесь кипел бой, но на стенах храма всё ещё видны следы обильной и красочной росписи. Полностью уцелел лишь Николай Угодник. Я остановился возле него. Нарисованный художником в полный рост, строгий старик держит раскрытую книгу в руках, персты сложены в характерном жесте. Наши взгляды встретились. Я быстро перекрестился. Мой спутник, усердно крестясь, несколько раз поклонился изображению и скрылся за стенами храма.
Я на несколько минут залип возле Святого Николая, вспоминая о данном мне поручении. Нагрудный и наперстный крест в дар Великомученице Варваре. Но как передать подарок, если вокруг одни руины и причт храма бог знает где?
— Святой Отче, что делать, а?
Епископ Мир Ликийских смотрит на меня строго и испытующе. Опрятная белая борода, чёткие черты лица, вьющиеся седины под голубой митрой. Если долго смотреть не моргая, то изображение оживает. Кажется, ещё миг и епископ сделает шаг, и битый кирпич скрипнет под его ногой. И тогда окажется, что ростом он чуть ниже меня и ужасно худ, и немного сутул, а вместо книги у него в руках потёртый портфель, в котором, по преданию, хранится тетрадь…
— Я оставлю дар тебе, отче. Можно?
Я раскидываю руками щебень. Извлекать нагрудный крест — дело трудоёмкое, ведь сначала надо расстегнуть бронежилет. Наконец, крест извлечён. Он у меня сохраняется в специальном матерчатом мешочке, в который я кладу и наперстный крест. Ценный клад я зарываю поглубже в щебень. Выравниваю всё так, чтобы было незаметно.
— Ну всё, Пётр Петрович. Дело сделано… Ой!
Я шлёпаю себя ладонью по губам, крещусь. Прошу прощения у Святого Николая за непозволительную вольность. Он взирает на меня с отеческой строгостью. Взгляд его полон тревожного ожидания и это знакомое мне выражение ещё больше увеличивает сходство призрака Петра Петровича с изображением епископа Мир Ликийских. Я отползаю, кланяясь. Я боюсь напороться на растяжку и прошу святого похранить мою бренную ещё немного. Мне надо отыскать брата.
— Отче Николае! Прими дары и помоги мне отыскать брата!
* * *
Оказавшись в центре периметра полуобвалившихся стен, я расположился на груде пыльного щебня, когда-то бывшей барабаном[93]. Из разверстого купола мне на лицо сеял дождик. Я ожидал, что старик станет молиться, но он просто смотрел на меня, словно обдумывая что-то. Теперь он выглядел болезненно, жалко, устало. В «Meierei» мой собеседник явился мне совсем не таким.
Чёрт! Мистика! Тот человек из Вены не может быть идентичен этому старику! Не может быть он идентичен изображению Николая Чудотворца на стене разрушенного храма!
Может статься, старик Ольшанский стал моделью, позировал художнику, написавшему Святого Николая?
— В каком году построен этот храм? — тихо спросил я.
— Кажется, в 1850-м или чуть раньше. N. — довольно старый город.
Я задумался. Внезапно мне захотелось как-то помочь, поддержать этого исстрадавшегося человека.
— Повторяю, я тот ещё христианин. Но я отчётливо понимаю, что без веры наш народ — это стадо травоядных животных, бесцельно проедающих природные ресурсы богатейшей земли. И ещё. Я понимаю: Вера и идеология есть не одно и то же.
— Так-так, — старик покивал. — Вера — это труд. Идеология — это лень. Так сладко, так упоительно не думать, не переживать, не принимать решений — тебе скажут, и как думать, и что делать.
— Не дай бог! — рассмеялся я. — Это страшное и тяжкое бремя — свобода воли, — но она определена нам свыше. Глупец тот, кто думает, что вера лишает нас права на самостоятельные шаги. Вера обязывает нас учиться ходить самостоятельно.
— Так-так! — старик снова покивал. — И всё же я думаю о вас вполне конкретные вещи…
— Например?
— Например, вы умеете и привыкли подчиняться приказам, несмотря на то, что в вашей деятельности вам предоставлена огромная свобода действий…
— В моей деятельности? Гм…
Мы помолчали. Я ждал, что старик вот-вот начнёт молиться, иначе зачем мы здесь?
— Идеология может дать очень удобный инструмент в руки тех, кто хочет править безраздельно, но принести гармонию она не может в силу неспособности быть универсальной. В главном, в вере, должно быть единство, а во второстепенном позволительно разнообразие. Правые, левые политические течения, мысли, чувства, жанры искусства — во всём бесконечное разнообразие и лишь в одной вере — единство.
Старик умолк, а я ждал, когда же он дойдёт до сути.
— Я не знаю точно в каких местах закладки, — произнёс он, отвечая моим мыслям. — Наверное, только специально обученная собака смогла бы