Второе прощание наше носило особенно теплый, задушевный характер.
Разумеется, с точки зрения закона все, начиная с меня, совершили его нарушение, так как офицерам вообще запрещается принятие каких-либо подарков от нижних чинов, но уверен, что ни у кого не хватит смысла обвинять нас. Как было отказать этим людям, отдавшим, может быть, последние гроши, плакавшим при поднесении? Да разве русский человек мог бы понять это подчинение закону иначе, как за горькую обиду от гордого холодного человека?
10 сентября в приказе по полку было объявлено:
«9 сентября комиссия под моим председательством произвела поверочное испытание нижним чинам, окончившим курс полковой учебной команды. Все подвергнутые испытанию выдержали его хорошо, многие отлично и удостоены выдачи установленного законом свидетельства. Как теоретическая, так и практическая подготовки в объеме положенной программы, а равно и гимнастики, не включенной в программу, показали, что дело обучения и воспитания было поставлено в команде на должную высоту. От лица службы выражаю свою сердечную благодарность начальнику учебной команды штабс-капитану Лемке и младшим офицерам команды прапорщикам Еси-повичу, Лукьянову, Бебришу и Каяку, а также и младшему врачу Станчулову, постоянному же составу команды и всем окончившим ее курс – мое спасибо. Уверен, что они внесут в свои роты твердую дисциплину, порядок и сознательное отношение к службе».
Через несколько дней я стал формировать второй курс учебной команды, в которую не было отбоя от скучавших в ротах развитых солдат. В этой работе меня застала телеграмма из штаба VI армии.
Вечером 20 сентября офицеры полка, в числе 42 человек, давали мне прощальный ужин. До того я был на трех таких ужинах в том же Валке и потому немного тяготился обстановкой предстоявших наполовину неискренних проводов, когда часть присутствующих думает больше о долге приличия, чем сожалеет об уходящем. Но я был сердечно обрадован тем, что наблюдал и слушал.
Командир полка полковник Сергей Михайлович Леонтьев искренно был опечален моим переводом; за последнее время он привык обращаться ко мне за советами по массе дел и находил во мне отклик но долгу службы, далекий от каких-либо личных видов. Таков смысл его речи. Вслед за ним говорили другие. Ценно было, что говорили многие из тех, с кем я вовсе не был близок. Все они отметили самое для меня дорогое: я был хорошим товарищем, и хотя часто негодовал, сердился, нервничал и желчничал, но всегда не за себя, всегда из-за службы и ее долга. Это – общее содержание речей, произнесенных со слезами. Но что меня тронуло еще больше, это горячий панегирик со стороны молодежи, приветствовавшей во мне своего воспитателя и учителя тому, как надо любить солдата и народ, из которого он вышел. Моя служебная строгость была оценена младшими так, как я и сам понимал ее. Двое прапорщиков, С. и А., рыдали, клялись мне, что первый бросит пить, а второй – распутничать, и оба покажут, что они действительно помнят мои немногие отрывочные с ними беседы. Характерно, что А. я почти не знал, но извлек его из рук дурной компании и, жалея его молодость (18 лет), взял к себе во вторую команду, в которой провел всего три дня. Был период за ужином, когда многие плакали и рыдали; то же было, конечно, и со мной. Старший врач Ш., остряк, плохо говоривший по-русски, отметил, что мои проводы открыли ему глаза на русского офицера; он понял, что можно не пьянствовать с офицерами, не играть с ними в карты и не развратничать, а все-таки пользоваться их общим, и притом глубоким, уважением и любовью.
Вот что на другой день было отдано в полковом приказе, которого я уже не застал:
«С грустью расстаюсь с штабс-капитаном Лемке.
Выдающийся педагог, прекрасный строевой офицер, глубокий знаток солдата, его жизни и интересов, он вкладывал в дело обучения нижних чинов все свои физические и нравственные силы. Недавно законченный под руководством штабс-капитана Лемке курс полковой учебной команды показал и плоды его деятельности. Прекрасные знания учеников, привитая им способность быстро ориентироваться в вопросах и задачах, бодрый и ясный взгляд на службу и долг ее были живым аттестатом штабс-капитану Лемке. Считаю своим приятным долгом принести от лица службы столь выдающемуся офицеру мою искреннюю благодарность и пожелания сил и бодрости на новом месте служения».
21 сентября я уехал из Валка, сердечно провожаемый многими офицерами.
Сохраняю краткое содержание всех этих личных записей исключительно для лучшей обрисовки ополченского офицерства и доказательства, как оно ценило серьезную работу на благо страны, хотя бы и в очень маленьком масштабе.
Прибыв в Петроград, я отправился, конечно, в Главный штаб узнать, где же, собственно, находится место моей новой службы – Ставка Верховного. Писарь при дежурном по приемной комнате офицере авторитетно и громогласно доложил мне, что Ставка в Смоленске, а на мое замечание, что мне надо более авторитетное указание, рекомендовал отправиться в военно-топографический отдел, где и спросить полковника Генерального штаба Жукова. Последний сказал, что мне надо ехать в Могилев-губернский. Это же подтвердила жена М.С. Пустовойтенко. Замечу, что, хотя Ставка никогда не была в Смоленске, но тогда почти весь Петроград называл именно его и мало кто знал о Могилеве.
24 сентября я выехал по Московско-Виндаво-Рыбинской железной дороге. В вагоне были все офицеры. Выяснившееся в разговоре место моей службы вызывало у них некоторую зависть, и мне оказывалось какое-то незаслуженное почтение.
Сентябрь
25-е, пятница
В 8 ч 15 мин вечера я прибыл в Могилев, а в Ставку был любезно доставлен фельдъегерским поручиком Александровым на казенном автомобиле, куда он усадил и моего денщика, сроду не ездившего так помпезно. Вещи были уложены в казенный же грузовик.
В конце девятого часа я входил в дом, где помещалось управление генерал-квартирмейстера штаба Верховного главнокомандующего. Это – дом губернского правления, выселенного на какую-то частную квартиру. Рядом, после ворот и двора, находится дом губернатора, отведенный для царя; там же помещаются: министр императорского двора, гофмейстер, дворцовый комендант и дежурный флигель-адъютант; все остальные чины свиты живут в ближайших гостиницах. Невдалеке, через площадь с садом, помещаются управления дежурного генерала, начальника военных сообщений, морское управление и квартира директора дипломатической канцелярии. Ставка – это весь штаб, но самое главное, центральное, самый нерв ее – управление генерал-квартирмейстера; там живут начальник штаба генерал от инфантерии Михаил Васильевич Алексеев, генерал-квартирмейстер Пустовойтенко и несколько полковников Генерального штаба, ведающих различными делопроизводствами управления.
Бравый полевой жандарм у вешалки при входе снял с