— Что, испугалась? А зря, я же не маньяк.
Сейчас она каким-то шестым чувством нашла его неприметную дверь на четвёртом этаже в длинном тусклом коридоре. Постучала и тут же вошла. Пётр лежал на кровати, вытянувшись во весь свой немалый рост. Глеб доедал яичницу, сидя за столом, заваленным грязной посудой, хлебом и книжками.
— Хорошо, что пришла. Петька в неадеквате. Лежит, молчит. Может быть, ты его разговоришь, а я пошёл на лекцию. Гришка — наш третий жилец, дома, в Череповце, — зачем-то добавил он, уже держась за ручку двери.
Ира подошла к кровати и первое, что увидела, устремлённый мимо неё в потолок странный взгляд друга. Особенно поразили его глаза, пустые и безучастные, один из которых, полуприкрытый веком, был заметно меньше другого, что, как успела заметить Ира, свидетельствовало о том, что друг в плохом настроении.
— Петя, что с тобой? Ты болен? — присела к нему на кровать Ира и положила свою ладонь на его руку. — Ты не выспался?
— Не надо меня расспрашивать, — ответил парень, высвобождаясь. — Не надо было приходить. Я не хочу, чтобы ты меня видела таким.
— Я хочу тебя видеть любым — больным и здоровым, грустным и весёлым, — понимаешь, любым! — заговорила Ира. Её слова лились легко и сами складывались во фразы. — Я чуть не умерла вчера, когда не могла найти тебя. Потом обзвонила все ментовки и нашла. Поехала туда, но меня к тебе не пустили и вынудили уйти.
— Спасибо тебе, конечно, но пойми, после того, что они сделали со мной, я не должен быть рядом с тобой. Я недостоин тебя, я не смогу тебя защитить, я просто ничтожество.
— Что они сделали? — упавшим голосом спросила Ира.
Перед глазами всплыли страшные картины, которыми развлекало телевидение, о зверствах уголовников над теми, кто первый раз попал в тюрьму. Это было страшно, гадко и совершенно невыносимо. В такие моменты она закрывала глаза, чтобы спрятаться, не видеть этих кадров, чтобы потом не мучиться отвратительными видениями. Неужели такое произошло с её другом?
— Нет, меня не насиловали, — успокоил её Пётр. — Понимаешь, меня унизили. Меня, которого никто и никогда не унижал, сейчас унизили. Если бы ты слышала, как со мной разговаривал следак! Создавалось впечатление, что перед ним сидит отмороженный гопник, которого поймали за злостное хулиганство. Он не называл меня ни по фамилии, ни по имени, а только всякими мерзкими словами: урод, пидор, гнида и прочее — вспоминать неохота. Это в фильмах они все такие правильные, а на деле просто фашисты. Где их только таких берут? Как рождается на свет такая категория людей, которым доставляет удовольствие унижать других? После этого допроса я понял, что я никто, просто жалкая тварь, которую можно ни за что ни про что посадить, обругать, растоптать, бросить в тюрьму. И никто, понимаешь, никто, за меня не заступится. Правильно мне отец говорил, что в наше время лучше не попадать в полицию ни в качестве свидетеля, ни, тем более, в качестве обвиняемого. Он считает, что в нашей стране нет правды, а есть только деньги. Если их нет, ты никто! Я слушал его и думал: «Ну вот, опять пошла ностальгия по Союзу». Однако ведь был в Союзе и ГУЛаг (я, представь себе, прочёл Солженицына, нам его задавали как внеклассное чтение), но я был уверен, что всё это было в том далёком сталинском прошлом, а теперь в нашей демократической стране такого не может быть по определению. Оказывается, всё есть, просто не в такой степени. По-прежнему любой человек, даже невиновный, может быть арестован, задержан, упрятан и по-прежнему там, за тюремными стенами он никто, просто жалкая дрожащая тварь!
— Я не поняла, за что тебя задержали, мы же ничего не сделали? — тихо спросила Ира. — Митинг же был разрешён.
— Митинг да, а вот шествие — нет. И доказать им, что мы просто в толпе людей пробирались к своей машине, было невозможно. Когда услышали про машину, вообще разорались, что они менты, верно служащие государству, машин не имеют, а какие-то поганые сопляки разъезжают на собственных автомобилях. Допытывались, кто ещё со мной был. Я не ответил — ударили пару раз по почкам, но потом, видимо, запал пропал. Было слишком много задержанных, и они, по всей вероятности, устали их допрашивать.
— А как тебя отпустили?
— Этого я не понял. Может быть, потому что не было на меня заказа, как говорил этот чел, организатор, который вместе со мной в автозаке ехал. Пытались на меня навесить организацию митинга, нападение на ОМОН, но потом как-то отвлеклись или уже план по задержаниям выполнили.
— Но ты никого не трогал, я же видела! Я бы пошла в свидетели, что ты никого не бил! — запричитала девушка.
— Никуда ты не пойдёшь. Это никому не надо, они сами знают, что я никого не трогал, что это они меня били, я им синяк на руке показал, куда дубинка омоновца попала.
Петька закатал рукав и показал Ире огромный багровый кровоподтёк на левой руке, которой он её защитил. Этот синяк так поразил её, что она, сама от себя не ожидая, схватила руку друга и стала целовать её и заговаривать боль, как это делала в детстве мама, утешая её, ударившуюся и плачущую.
— Ну, что ты Ириска, что ты, — гладил он её по голове другой рукой, — мне же не больно, мне просто противно, что я теперь не человек.
— Выкини эти глупости из головы, — зашептала она, — ты самый лучший на свете человек, — и, склонившись над ним, стала целовать его глаза, губы, шею, чувствуя, как просыпается жизнь в её любимом.
Как, откуда у неё взялся этот запас нежности? Эта нежность залила её всю, сделав смелой, страстной женщиной, которая была готова на всё. Потом они лежали, утомлённые и растерянные от того, что с ними произошло, глядя на блики солнца на давно небелённом потолке. Немного погодя, уже придя в себя, лежали, обнявшись, шепча друг другу нежные слова. Петька порозовел, и глаза его стали опять одинаковые, а Ира, ничего толком не ощутив от состоявшейся близости, но осознав, что она теперь перешла в новое качество, ни о чём не жалела.
— Я люблю тебя, — повторяла