Машеньке бы признаться в своих опасениях мужу, но нет – боялась, не поймет. Тоже пальцем у виска крутить станет, тем более про мать рассказала – напугала до смерти. Теперь вот и рада бы, да уж и так вся завралась.
– Одним словом, решайте, – как отрезала Нина Жданова и, довольная, поднялась. – Пойду. А макитру, – она бросила взгляд на утятницу, – брать не буду. Доедите – занесете.
– Занесем, – с готовностью пообещал Рузавин и, оставив жену на кухне, вышел проводить соседку.
– Не забудь кастрюлю-то, – непонятно от чего осипшим голосом предупредила Жданова и, вставив ноги в тапочки, неловко пригласила соседа: – Ты, Кость, заходи… С ней заходи. И сам…
Услышав это «заходи», Рузавин сначала обмер, а потом напрягся: как-то странно запало в душу простое слово. Впрочем, не слово – голос. Нинин голос – хрипловатый и манящий.
– Зайду, – пообещал он, чтоб отстали, и с очевидным облегчением закрыл дверь за соседкой.
Не меньшее облегчение, видимо, испытала и Машенька. Грациозно слезла с табуретки и, покачиваясь, двинулась к мужу навстречу.
– Так как же? – спросила она, не дождавшись ответа в прошлый раз, когда разговор супругов оказался прерван вторжением соседки.
– Чего «как же»? – не понял Костя и попытался погладить жену по узенькой спинке.
– Ничего, – увернулась Маша и проскользнула в комнату. – Кис-кис-кис, – позвала она и забралась с ногами на диван. – Иди сюда, – похлопала рукой, заманивая Абрикоса к себе поближе. Тот встал на задние лапы и привычно поточил когти, оставляя на поверхности дивана уродливые зацепки.
– Кыш! – замахнулся на него Рузавин, на что Машенька прореагировала незамедлительно:
– Не трогай, пусть…
Абрикос с опаской посмотрел на издающего громкие звуки человека и повторил попытку.
– Я сказал «кыш»!
– Ничего не «кыш», – непривычно громко огрызнулась Маша и попыталась втащить кота на диван, держа его за передние лапы.
– Ты скоро с ним из одной миски есть будешь, – проворчал Костя.
– Ну и что? Он наш сынок.
Рузавин, памятуя, с какой готовностью Машенька бросается на защиту Абрикоса, промолчал. Присев на диван рядом с женой, протянул к ней руку, на что та, хихикнув, замахнулась и демонстративно прошипела: «Кы-ы-ыш-ш-ш-ш!»
– Не дури, – попросил Костя и притянул Машу к себе. – Чего ж ты у меня такая бестолковая?
– Сумасшедшая?
– Бестолковая, – поправил ее Рузавин и погладил по голове. – Вставай, стелить буду.
– Не надо, – отказалась вставать Машенька и с детским бесстыдством задрала халатик.
Костя с пристрастием посмотрел на ее обнаженные бедра и вернул халат на место. В ответ Маша вновь оголилась, и Рузавин вновь поправил на ней одежду.
– Устал я чего-то, – с извинительной интонацией объяснил Костя, избегая касаться этого странного, худого и вытянутого стрекозьего тела. – Вставай…
– Вставай, – приказала Маша коту и согнала его прочь с дивана.
– И ты вставай!
– И я вставай, – согласилась жена и нарочито медленно, переворачиваясь с боку на бок, скатилась к краю дивана.
– Свалишься! – предостерег ее Костя, но с места не сдвинулся, пытаясь представить, как та грохнется: отчего-то стало подленько любопытно, что она будет делать, ударившись об пол. Может, поднимется и пойдет своей петляющей походкой? А может, разлетится на несколько частей и так и останется лежать: руки – отдельно, ноги – отдельно? А может, Костя даже зажмурился, как Василиса Прекрасная, стукнется оземь и обернется стрекозой: вжик и под потолок. Сядет в углу и будет смотреть сверху на него, на своего мужа, улетевшими к вискам глазами. Самое главное, Рузавин наконец-то понял, какой из представленных трех вариантов для него предпочтительнее. Точно не первый! Он уже давно, еще Машенька в больнице лежала, почувствовал это странное желание, чтобы раз – и все по отдельности. Она – там, он – здесь. И не надо думать, что не жалко и все равно, но как-то спокойнее. Вроде бы она есть, а вроде и нет.
Ночью ему снились тревожные сны. Один из них повторялся уже не первый раз. Дурацкий такой сон, из школьных времен. В нем Костя больше всего боялся неконтролируемого чувства страха, которое возникает от надвигающейся неизбежности. Снилось ему, как будто завтра сдавать экзамен по немецкому языку, а он ни черта не знает: ни слова, ни полслова. А комиссия смотрит, и пот холодный по спине, и язык распух – во рту не ворочается. «Скажите, Рузавин, – обращается к нему немка. – Как называется столица Восточной Германии?»… «Берлин», – радуется Костя и объявляет об этом во всеуслышание. «Будьте любезны на немецком. Полным предложением: „Столица Восточной Германии – город Берлин“»… «Э-э-э-э», – тянет неуверенно Рузавин и чувствует, как во рту пересохло и вместо слов – сплошное мычание.
На этом мычании, когда силишься выговорить, выкрикнуть, а вместо слов – удушающая немота, Костя обычно и просыпался. Ощупывал себя, вытирал с лица холодный пот и искренне радовался, что уже взрослый, и немецкий ему ни к чему, и комиссия там, во сне, осталась, и скоро утро, и вообще – все хорошо.
С такими же ощущениями проснулся и в этот раз. Обвел глазами комнату, полную тусклого синеватого света, проникающего через окна, встал и долго сидел на кухне, наблюдая за всполошившимися от человеческого присутствия тараканами.
«Поморить бы надо, – озадачился Рузавин. – Только чем? У Нины разве спросить». При упоминании о соседке вернулся памятью ко вчерашнему дню и почувствовал, как радостно екнуло сердце. «Сколько ж ей лет?» – снова задался вопросом Костя. И решил спросить при случае. «А зачем тебе?» – скажет ему Жданова. «Так просто», – ответит он и вручит ей оставленную утятницу. «Заходи», – пригласит Нина и впустит его в нормальный бабий дом с коврами на стенах и хрусталем в серванте. «А дальше?» – Рузавину стало любопытно. «А дальше – спасибо и до свидания», – оборвал себя Костя и погрузился в воспоминания о тех, кто у него был до Маши. Он и имена-то их точно не помнил, здоровался, если его окликали, сам ни-ни, и все они были сейчас словно на одно лицо. Но это было