– Ко-о-остя, – тоненько позвала из комнаты Машенька, обнаружив рядом с собой пустое место.
– Иду, – встрепенулся Рузавин и отогнал от себя нелепые мысли.
Абрикос опередил хозяина, прыгнул на его подушку и завел негромкую песню.
– Кыш-ш-ш-ш, – зашипел Костя и попробовал согнать животину, но Машенька притянула вяло сопротивляющегося кота к себе и, успокоившись, заснула. Так и не ясно: кого звала?
Оставшуюся половину ночи Рузавин ворочался и все думал, думал и гнал время и хотел в рейс, чтоб без снов и чтоб рядом с Михалычем. А потом оборачивался к Машеньке и смотрел на нее долго-долго, прислушиваясь к ее тихому дыханию, и даже расстраивался от того, что вот она рядом, а нужно, чтобы другая. «Какая?» – задавал себе вопрос измученный бессонницей Костя. «Другая! Нормальная. Не такая». «Все бабы одинаковы», – вспомнились ему сакраментальные слова Михалыча, и стало легче, потому что у всех, выходит, «не такие», а не у него одного.
Успокоившись, он уснул, убаюканный ненавистным котом, шерсть которого попадала и в нос, и в рот, но, похоже, не так уж это и плохо, по сравнению с тем, какие думы тревожили Костю этой ночью.
Оставшиеся два дня до ухода в рейс Рузавин загружал себя делами, которых, оказалось так много, что разом не переделать: стирка, глажка, полку прибить, ковровую дорожку снежком почистить, с потолка тенеты собрать. Даже Машенька и та как смогла, но присоединилась к непрерывному трудовому процессу. Гладить пыталась – обожглась. Белье пробовала полоскать, спину ломить начало.
«Как она с матерью-то жила? – недоумевал Костя. – Самой ведь все делать приходилось. Никто не помогал».
– Я тоже умею, – странным образом прочитала Маша мысли мужа и взялась за нож, чтобы почистить картошку.
– Конечно, умеешь, – согласился он и подкинул жене луковицу. – Тоже почисть.
Дело пошло быстрее. В четыре руки оказалось удобнее.
– Как с мамой, – улыбаясь, отметила Машенька, а Костя вздрогнул: призрак тещи замаячил перед глазами.
– С папой, – поправил он жену и поцеловал в круглый лоб.
– С папой, – тут же согласилась она и протянула терку для овощей. – Сам потри, я картошку порежу.
Оказалось, что Маша не понаслышке знакома со всеми тонкостями приготовления щей: и что с кислой капустой бывают, и со свежей, и даже можно для аромата лавровый лист прежде с морковкой обжарить, а потом запускать. Слушая нехитрые Машенькины признания, Костя недоумевал, почему за все время их совместной жизни жена добровольно ни разу к плите не встала, на стол не собрала, почему всем своим видом демонстрировала полное равнодушие к еде и могла обходиться одним кефиром. Неужели ей ни разу не хотелось его порадовать горячим обедом? Неужели в ней напрочь отсутствовало умение заботиться о мужчине, о кормильце? «Почему?» – измучил он себя вопросами и наконец, не выдержав, спросил:
– Ты где готовить-то научилась, стрекоза?
Машенька, закусив губу, повела плечиком:
– У мамы.
– А чего ж меня не кормишь? – никак не мог успокоиться Костя, впечатленный открытиями сегодняшнего дня.
– Я не знаю… – вдруг всхлипнула Маша. – Вроде как хочу, а потом (она на секунду задумалась) – не хочу. Думаю, все равно не понравится. Папа все время говорил: «Отрава!» И не ел, все время думал, что мама ему в отместку… Сыпет чего-то. Боялся.
– Так я ж не папа! – занервничал Костя. – Мне что ни свари, все вкусно. К разносолам не привык, – начал объяснять он, при этом лихорадочно помешивая щи.
– Ложка нагреется, – предупредила Машенька и встала рядом.
Так и стояли, смотрели, как булькает и взрывается рыжая капустная масса. Обедать не стали, оставили на потом. Как раньше, когда не хватало времени ни на что, кроме любви. Долго лежали, лицом к лицу, вытянувшись в струночку, молча, закрыв глаза. Между ними тарахтел кот, убаюкивая супругов уютным урчанием. Иногда Костя приоткрывал глаза и тут же зажмуривался, ловя себя на мысли, что меньше всего на свете ему хотелось бы сейчас обладать своею женою. Похоже, ей тоже это было не нужно. Ее вполне устраивало, что вот они рядом – Костя и Костя. И можно не открывать глаза, и даже не дышать, только изредка, чтобы сердце не остановилось.
Утром впервые за год Машенька поднялась, чтобы проводить мужа. Он давал последние наставления перед выходом, но так и не решился предупредить жену о готовящемся визите Клавдии, понадеявшись на авось. «Авось получится».
Вынырнув из подъезда в темноту двора, Костя оглянулся на светящееся окно своей квартиры и распознал в нем прильнувшую к стеклу Машеньку. В груди екнуло, он помахал рукой и поднял голову: на третьем этаже горело еще одно окно, наполовину затемненное внушительным силуэтом. Это была Нина.
«Не спит», – подумал Костя, но помахать не решился. Это за него сделала соседка. В ответ Костя поежился, переступил с ноги на ногу, поднял воротник и стремительно зашагал хорошо знакомой дорогой, улыбаясь при мысли о странном совпадении. «А может?..» – осмелился предположить Рузавин, но мысли до конца не довел, сбился и вскоре забыл, о чем думал.
* * *
А вот Клавдия свое слово сдержала и выдернула Машеньку из счастливого утреннего забытья.
– Ты чего не прибрана? – не здороваясь, проговорила она, входя в рузавинскую квартиру. – Спишь, что ли?
– Сплю, – зевнула Маша и вопросительно уставилась на незваную гостью.
– Собирайся, – не дала ей опомниться Клава и, не раздеваясь, двинулась в кухню. – В поликлинику с тобой пойдем. Больничный закрывать будем, – Клава тяжело вздохнула, – хватит, дорогая, дурить. Больную из себя строить. Работать надо, а не дома лежать.
В ответ Машенька не произнесла ни слова и с места не сдвинулась.
– Понятно… Значит, молчать будем… – Клава посерьезнела лицом, набрала в грудь воздуха и заколыхалась от возмущения: – А то, что ты мужа позоришь, ничего?! Он инда с лица весь спал. Говорит мне: «Теть Клав, помоги. Не слышит меня моя-то. Может, ты хоть как-нибудь…» Так что давай: умывайся, одевайся и пойдем.
– Не пойду, – наотрез отказалась Маша, замерев посреди кухни.
– Пойдешь, – неожиданно спокойно и миролюбиво отметила Клавдия и положила руки на колени. – Пойдешь, никуда не денешься.
– Нет, – уперлась Машенька, еще вчера готовая как-то исправить создавшееся положение.
Клава медленно поднялась, подошла к взъерошенной Маше и вдруг прижала ее к себе:
– Дочка, – прошептала она ей, – пойдем!