«Да какая уж здесь любовь! – возразил себе Костя. – Жалость одна и ничего больше. Вроде как доверилась, отдалась, а ничего хорошего из этого не вышло. Одно мучение. И ей, и мне».
* * *
– Так жить – только мучиться! – подтвердила его опасения Клава, в который раз выступив наперсницей в Костиных делах.
– Развестись, что ли? – с надеждой на положительный ответ спросил Рузавин.
– Это как это? – не поняла Клавдия.
– А то ты не знаешь как? – съязвил Михалыч и в упор посмотрел на жену. – Словно сама не собиралась?!
– А хоть бы и собиралась, – приняла бой Клава и впилась глазами в осмелевшего в присутствии помощника мужа. – То ли напомнить тебе, кобель старый, отчего это я собиралась, то ли погодить?
– А ты давай, давай, Клава, всем расскажи.
– А можно подумать, никто не знает?
– А можно подумать, знает!
– Так щас и узнает! – пригрозила Михалычу осерчавшая Клавдия и показала глазами на гостя. – Пусть у начальника-то и поучится. Пусть поучится, как се́мью ломать и детей сиротить. Давай! Научи его, а то он жизни-то не знает, или уж ты его приохотил? Приохотил он тебя, Костя? Да?!
– Это вы, Клавдия Ивановна, о чем? – не понял Рузавин и вопросительно посмотрел на Михалыча.
– А это она ни о чем. Это она за бабскую солидарность. Мало она мне всю кровь выпила, теперь хочет, чтоб и тебе так же было.
– Нельзя девку бросать! – взъярилась Клавдия и хлестнула мужа полотенцем. – Перед Богом ответишь, леший, за такую науку.
– Да кто ж его бросать ее учит?! – не уступал жене Михалыч, но от рукоприкладства воздерживался, потому что был ниже Клавы на голову, да и женщин мордовать не привык. Зато жена и в выражениях не стеснялась, и на руку скора была, особливо когда баб дело касалось. Все, стервь, помнила: что было и чего не было.
– Ты учишь! – стояла на своем Клавдия и даже кулаком по столу постукивала. – А сам-то знаешь, как это… брошенной быть? Тебя, может, мил-человек, вот так вот бросали? А? Не сгодился, значит, так и держать нечего? Хочу – храню, хочу – хороню? Это вам чё? Кукла? Развестись, значит?! И думать не смей! – плавно перешла она на Костю и даже погрозила ему пальцем. – Девка, значит, сирота. Родить не может. Никакой силы в ней нет. Одна радость, что ты да кошка! А он – «разведусь»! Давай, – Клава практически перешла на крик. – Давай, разведись! Или бабу найди подходящу, вот как мой-то! Разведешься, чтоб ноги́ твоей у меня в доме не было, – сошла на громкий шепот Клавдия и, как-то разом устав, обмякла на табуретке.
– Не сирота она, – ошарашенный приемом, пробубнил Рузавин и покорно опустил голову, избегая смотреть на Михалычеву жену.
– Не сирота? – оживилась хозяйка. – А чё ж?
– Мать у нее есть. Глафира, – выдал Костя Машенькину тайну.
– А где ж она есть?
– А где положено, – ответил он и, краснея, рассказал историю, носить которую в себе было просто невыносимо. И про то, как теща умом повредилась, и про то, как дочь на нее похожа, и про страхи свои, от которых почти каждую ночь просыпаешься и с опаской вглядываешься в лицо той, что рядом: а вдруг?! Вдруг – Глафира? Так что и слава богу, что детей нет. А что хочется, так ладно. Привыкнуть можно. Глядишь, Маня здоровее будет. И вообще, лишь бы в себе была. А то все вроде ничего, а иногда себя не помнит: лежит, кошку прижмет и в одну точку смотрит, словно его и нет. И никого нет. Куда деваться?
– Не может быть! – не поверила Клавдия и растерянно посмотрела на насупившегося Михалыча.
– Чего это не может?! – дернул плечом ее муж, словно пытаясь стряхнуть с себя все лишнее, что разом нагрузило доброе его сердце и чуть ли слезу не выдавило из глаз, – до чего ж жалко! И парня жалко, и стрекозу эту неприкаянную.
– К бабке надо! – изрекла Клава и словно окаменела в своей решимости – не свернешь! – Порча это. Точно. Сводить надо.
– Можа, ты и права, – согласился Михалыч, падкий на всякие суеверия. – Мужики рассказывали, – начал было он, но тут же был остановлен супругой.
– Мало ли чего твои мужики рассказывали, – энергично перебила она мужа. – Мне, может, тоже люди добрые рассказывали. Известное дело: сначала на мать, потом на дочь, и так, пока весь род не вымрет. На Кольцевую надо ехать, там, говорят, какая-то Петровна снимает. Или в чувашскую церкву: там батюшки обученные, над людьми икону несут, а тот, кто порченый, кричать криком начинает, сразу видно, и святой водой тогда. Еще в Силикатный можно, я туда сама ездила, к бабе Зине… Когда сам-от дурил, защиты искала, чтоб от соперницы…
– Чего-о? – удивился Михалыч столь неожиданному повороту в истории своей семьи.
– Ничего! – отмахнулась Клавдия и перевела взгляд на Рузавина. – Снимать надо порчу-то! А то жизни не будет: ни тебе, ни ей. Одно мучение.
– Не верю я в это, – засомневался Костя и с надеждой посмотрел на наставника.
– А это ты, парень, зря! – Похоже, Михалыч, в данном вопросе выступал с женой единым фронтом. – Чего только в жизни не бывает.
– Слушай Геннадия Михалыча-то, – вдруг отстраненно, словно и не о муже, посоветовала Клавдия и впилась в гостя взглядом: – А она у тебя хоть крещеная?
– А я-то откуда знаю! – пожал плечами Рузавин, пришедший в отчаяние от мысли, что ему предстоит, если за дело возьмется Клавдия Ивановна. А она, судя по всему, в деле спасения Костиной семьи от неминуемого развала уготовила для себя главное место.
– Если не крещена, крестить надо! – посыпались из нее рекомендации. – Окрестим, тогда можно. А то молитва не подействует, – мимоходом объясняла она актуальность той или иной процедуры и моментально переключалась обратно. – Тебе бы сразу сказать. Не мне, так Михалычу. Он ведь тебе все равно что отец: дурного бы не посоветовал. Глядишь, и ребеночка бы сохранили. Ну, это ладно, Бог уберег! Видно, кто-то за тебя молится.
– Мамка, наверное, – наивно предположил Костя, почти забывший о существовании родни за всеми этими хлопотами.
– Наверное, – съязвила Клава и сверкнула глазами. – Думали б про матерей, целей бы были. А то «наверное»! – передразнила она Рузавина и снова застрекотала: – Я еще завтра