– С каким покойником? – испугалась Клава и из суеверных соображений осенила себя крестным знамением. – Типун тебе на язык!
– Ну не с покойником, – исправился Михалыч. – Какая разница!
– Как это какая разница?! – возмутилась Клавдия, но при взгляде на опечаленного Михалыча тут же осеклась и присела рядом. – Ну чё ты так убиваешься? Ну кто он тебе, чтоб ты так убивался? И не сын, и не брат, и не сват! Чужой человек! Ну хочешь, я сама к Вере схожу? Адрес возьму. Хочешь?
Михалыч отрицательно замотал головой: какая уж тут переписка?! С кем?!
– А может, у него в Тисках этих жизнь-то наладится? – попыталась найти Клава светлую сторону в Костином отъезде.
– В Тикси…
– Ну в Тикси, – исправилась она и с грустью добавила: – Что уж ты так?! Покойник! Покойник!
– Дай бог, – философски проронил Михалыч, – чтоб наладилась. Только не верю я, мать.
Он и правда в хорошее, если оно с Рузавиным связано, не верил. И оказался прав. Даже к Вере можно не ходить: и так все ясно. Три открытки сестре, и все. Как корова языком слизнула: был Костя и нет Кости.
Вера тем не менее по старому адресу запросы отправляла, да только без толку: «Выбыл». И все тут. Где искать? Неизвестно. Хоть в Москву пиши: пропал человек. «В церкву надо идти, – посоветовала Костиной сестре Клавдия и строго наказала: – Смотри, ставь свечку за здравие. А еще лучше – Николаю-угоднику, за странствующих. Веришь – не веришь, все равно ставь».
Вера так и сделала и даже старшим сестрам в Ленинград отписала, чтобы за брата молились и к покойникам причислять не смели. Так и договорились: хоть и нету, все равно считать живым.
По такой же негласной договоренности Верочка и Машу продолжала считать родственницей и даже изредка навещала ее, заранее ужасаясь тому, что ей предстоит увидеть. Степень Машенькиной асоциальности становилась все выраженнее: однажды Вера увидела ее роющейся в мусорном баке в поисках объедков для своих многочисленных, как она говорила, «деток».
– Что ты?! Маша! – чуть не заплакала Костина сестра, как медик понимающая, что будет дальше.
– Все равно собаки съедят, – отмахнулась от нее Машенька, продолжая копаться в мусорном контейнере.
– Пойдем домой, Маша, – потянула ее за рукав Вера, и та поначалу послушно подчинилась, но пройдя с бывшей золовкой буквально три шага, что-то вспомнила и заторопилась обратно. Оказалось, она оставила у бака палку, которой обычно отбивалась от собак, которых ненавидела так, словно сама когда-то была кошкой.
– Зачем это тебе? – испугалась Вера.
– Собаки. – Машенька Соболева, как всегда, была немногословна.
– Пойдем домой, Маша.
– К тебе? – оживилась та.
– К тебе, – исправила ее Вера и повела невестку, с опаской поглядывая на палку.
Соседи жаловались и наскакивали на Веру с угрозами, проклиная за попустительство. А Машенька замахивалась на них палкой и скалила зубы, чтобы не трогали. Так с палкой и ходила, зимой и летом.
Михалычева Клавдия такой обузы не вынесла и, как говорится, сошла с этапа, ссылаясь на нехватку времени и подросших пацанов, за которыми глаз да глаз нужен. До Маши ли ей, когда самой помощь требуется? Да и каким боком-то ей эта Маша сейчас вышла?
Вера эту ситуацию приняла: и правда, каким боком? Ей-то она хоть и бывшая, но невестка, а Клаве – чужой человек. И так спасибо, столько лет поддерживала, оправдывала она ее, чувствуя невольную вину за опрометчиво, как ей казалось, поступившего брата.
Когда Машенька первый раз оказалась в психиатрической больнице, Вера даже обрадовалась, но навещать ее не торопилась, с удовольствием переложив ответственность на врачей. Но сомнительная вина вновь погнала Веру в дорогу.
– Домой хочу, – вяло сообщила отмытая нянечками Маша. – К деткам. Забери меня.
– Подожди, – уговаривала ее золовка. – Поправишься – отпустят.
И правда, по завершении курса отпустили, выдав на прощание пакет с лекарствами, который Машенька выбросила сразу же, как только оказалась дома, где добросердечная Вера навела какой-никакой, а все-таки порядок.
Посмотреть на дурочку со своего этажа спустилась Жданова, с исчезновением Кости расставшаяся с мыслью о возможности женского счастья, а потому активно подговаривающая соседей, чтобы писали и требовали отправки Марфы Васильевны Соболевой на принудительное лечение. И те писали, требовали и для пущей убедительности вызывали милицию, обвиняя соседку в том, что устроила в квартире притон, а у них – дети, а не верите – управдома спросите и участкового, они подтвердят. И еще ссылались на Веру, без устали обвиняя ту в прекраснодушии. А она боялась, что призовут к ответу и заставят подписать бумагу, и тогда – все: прощай, спокойная совесть. «Как с этим жить?» – размышляла Вера, заставляя себя навещать невестку, но, как правило, уже не дома, а возле церковной ограды, где та обосновалась рядом с такими же убогими, которых считала своими и пускала к себе домой: «Пускай живут. Мне не жалко».
Шли годы. Вера старилась и все чаще придумывала разные отговорки, чтобы отложить визит в Машино логово. А потом ей стало все равно, потому что увидела, что все равно и Машеньке, существующей в мире себе подобных, окруженной вечно голодными кошками и стеной человеческой брезгливости, до которой ей самой не было никакого дела. Марфа Васильевна Соболева была счастлива, и это счастье надежно защищало ее от Вериного мира.
Никто, кроме Ждановой, не помнил, сколько Маше лет. Все, словно сговорившись, считали ее старухой, выжившей из ума, и дружно мечтали о том времени, когда придет черед и ее не станет. Потому что какая от нее польза? Одно неудобство. То посреди дороги кружится как заведенная, голову вверх задерет и воет тоненько, то около мусорных баков собак гоняет, освобождая место для дорогих котов, с готовностью откликающихся на «Костя-Костя-Костя-Костя».
* * *
– Во, значит, как, – удивилась Люда Сидорова, внимательно выслушав печальную историю Машеньки Соболевой. – А я-то и не знала.
– Да лучше б и я не знала, – откликнулась Нина. – Не знала бы и не думала: зачем? Жила бы Марфа и жила. Кому мешала?
– Скажешь тоже, кому, – не согласилась с ней соседка, но в ее словах уже прежней уверенности не было.
– Вот и я говорю, никому, – по-своему поняла ее Жданова.
– Ты, Нин, больно-то не переживай. – Сидоровой вдруг стало жалко соседку: – Ну хочешь – еще съездим?
– Не поеду я больше никуда, – отмахнулась Нина. – Душу только рвать. Всю неделю теперь сердце щемить будет.
– Тогда и я, Нин, не поеду.
– Вот и ладно, – с облегчением заявила Жданова и прибавила шагу. – Так даже лучше. С