Поцелуй длился вечность. Или мгновение. Она оторвалась первой, оттолкнув меня. Ее глаза, синие и бездонные, полные ужаса, растерянности, непонимания, скользнули по моему лицу. Ее губы задрожали, как бутоны роз от капель дождя. Она смотрела на меня, касаясь пальцами своих губ, как бы проверяя, жива ли она. Потом взгляд упал на мой подбородок.
— Ты… ты проглотил? — прошептала она, и в её голосе была настоящая паника. — Из-за меня⁈
Я медленно покачал головой. Вытер тыльной стороной руки губы. Внутри всё горело, но это был лишь поверхностный ожог. Основную дозу яда мне удалось сжечь солнечной энергией прямо при контакте. С остатками… моё тело справится.
— Уходи, Анна, — сказал я тихо, но твёрдо. Повернулся к окну, чтобы скрыть лёгкую дрожь в руках, но не от яда, а от адреналина и этой чертовой близости. — Я хочу умереть в одиночку и не хочу видеть, как ты угасаешь… Ты получила свою попытку.
Я слышал, как она замерла за моей спиной. Слышал её частое, сбитое дыхание. Потом раздался резкий звук, как будто она ударила по стене кулаком. Послышались шаги. Быстрые. Яростные. Дверь распахнулась и захлопнулась с таким грохотом, что задрожали стёкла.
Я не обернулся. Я знал: в её глазах сейчас бушевал бешеный ураган. Её театральное мгновенное самоубийство провалилось. И поцелуй… этот чертов поцелуй… Он не вписывался ни в один её сценарий! И в мой — тоже…
Глава 3
«Репутация — это то, что другие знают о тебе. А честь — это то, что ты знаешь о себе сам. Трение возникает, когда они разнятся.… Нет ничего хуже, чем стоять с осколками чести у ног, когда общественное мнение носит тебя на руках. Вот это действительно разъедает душу.»
Лоис Макмастер Буджолд
* * *
Анна Меньшикова ворвалась в свои покои, как ураган, сметающий все на своем пути. Дубовая дверь с грохотом врезалась в стену: задрожали не только фарфоровые безделушки на резном столике, но и хрустальные подвески люстры. Пальцы, ледяные и дрожащие, сорвали ключ из потайного кармашка платья, а затемстремительно пырнулиим замочную скважину.
Металлический щелчок замка прозвучал как выстрел.
— Не входить! Никому! — выкрикнула она в щель, даже не удостоив взглядом мелькнувший в коридоре силуэт горничной.
Девушкав два шага преодолела комнату и рухнула на огромную, мягкую кровать. Она утонула в холодном шелке и плотной парче покрывала. Тело отозвалось мгновенной слабостью: мышцы задрожали, сердце заколотилось о ребра, как пойманная птица.
Знакомый холодок страха прополз по спине… и вдруг… Предательское тепло разлилось где-то под ложечкой, оно вспыхнуло безумным предвкушением…
«Нет! — мысль вонзилась в сознание, как топор. — Это только яд! Это его действие!»
Анна вжалась лицом в прохладную шелковую подушку, втянула носом воздух и почувствовала запах лаванды и собственных духов.
— Пусть это поскорее закончится. Пусть смерть придет быстро и безболезненно! — заклинала она судьбу…
Но она была не в ладах со своим разумом.Мысль о Глебе пронзилатонкой, свежей болью, которая по остроте могла поспорить с любой физической.
Ее суженный был уже там, за гранью. В том холодном свете. Увидит ли он ее? Узнает ли?
Образ доброго, чуть грустного лица Глеба всплыл перед ее мысленным взором.
Сможет ли понять? Сможет ли он простить ей этот трусливый уход? Простит ли… за то, что перед смертью она поцеловала его убийцу — позволила другому коснуться себя?
Тепло… Нелепое, предательское и постыдное, оно вновь заползло в низ живота, разлилось жаром при воспоминании… Но не о Глебе, а об императоре. О его губах — мягких и требовательных. О его руке, вцепившейся ей в затылок с силой, не оставляющей никакого выбора. О той безумной, всесокрушающей, нежной мощи, с которой он ответил на ее отчаянный, лживый поцелуй, превратив его в нечто иное… В ИСТИННОЕ… НАСТОЯЩЕЕ…
Анна резко дернула головой, как бы отгоняя назойливую, жалящую муху.
«Нет! Не о нем! Не о нем! — застучало в висках. — О Глебе! Я должна думать только о Глебе! Его руки… Его голос…»
Она стиснула зубы до боли, впилась ногтями в шелк покрывала, пытаясь вызвать, удержать в памяти его улыбку, запах его кожи… Но перед глазами, упрямо, навязчиво, и беспощадно вставали чужие глаза. Холодные. Янтарные. Бездонные. Полные немого вызова и нечеловеческой, пугающей уверенности в своих силах. В них не было ни капли сомнения. Ни капли ее боли.
Сон навалился внезапно, тяжелой, темной, удушающей волной, смывая и страх, и предательское тепло, и жгучую ненависть к Николаю Соболеву… Она вдруг передумала умирать…
* * *
Я лежал, уставившись в замысловатую лепнину потолка. Вопреки моей воле, уголки губ предательски ползли вверх сами собой.
Анна… Эта чистая самоубийственная ярость, воплощенная в бархате и кружевах. Это отчаяние, закованное в ледяную броню высокомерия. Эта изысканная месть в своем безрассудном стремлении к самоуничтожению. Все это было достойно восхищения!
Завтра… да, определенно, завтра утром она ворвется сюда, как разъяренная кошка, шипящая от яда обиды. Обвинит ли она меня в обмане?
Разумеется.
Упрекнет ли в том, что я похитил у нее даже последнюю отчаянную надежду на смерть?
Непременно.
И предвкушение этого зрелища жгло меня изнутри, как крепкий спирт. Я уже видел мысленным взором: неистовый огонь в ее васильковых глазах, раздувающиеся ноздри на идеальном тонком носу, алеющий румянец ярости, пробивающийся сквозь фарфоровую бледность бархатной кожи.
Энергичная. Живая. Настоящая. Какой резкий контраст с той застывшей, безжизненной статуей в траурном черном платье!
— Чего лыбишься? О чем задумался? Об Анне? — голос Николая прорезал тишину прямо у моего уха, — ехидный, как укол булавки.
Я вздрогнул всем телом. Непроизвольно. Сердце стукнуло разок-другой чаще.
— Да нет — буркнул я, отводя взгляд к темному углу комнаты, словно там было что-то невероятно интересное. — Просто вспомнил вкусное сердце демона. Княжеское. Горечь старой меди, сладковатый привкус тлена… Специфический аромат, знаешь ли. Незабываемый. — я сглотнул, будто и правда ощущал этот мерзкий вкус на языке.
Николай материализовался наполовину, уплотнившись до легкой дымки. Скрестил прозрачные руки на груди в позе вечного критика. Он смотрел на меня с нескрываемым скепсисом, едва приподняв призрачную бровь.
— Ну, конечно-конечно… — протянул он, растягивая