Но не меньше пугают поэта и иные вызовы – те, с которыми сопряжён п р о г р е с с. Взять хотя бы такую симптоматичную тоскливо-ёрническую антиутопию, демонстрируемую Карауловым в одном из верлибров: «Роботы / скоро будут делать блокбастеры. / <…> Стихи тоже / будут генерировать только роботы. / Это ведь довольно механическое занятие, / побочный продукт вычислительного процесса. / Для рифмованных ещё нужен словарь рифм, / а обычные (имеются здесь в виду верлибры – Е.Г.) и без него сочиняются превосходно. / Роботы / будут изучать поэтов-людей, / этих вымерших неудачников, / постигать, примерять на себя / их любовь, их досаду, / скуку, ужас, тщеславие».
Иными словами, конкретная опасность вытеснения рифмованного стиха верлибром трактуется здесь поэтом как знак общей подмены высоких движений души безжизненным, конвейерным продуцированием. Нет, не означает это, что Караулов отвергает верлибр. Более того, добрую половину рассматриваемой подборки составляют именно верлибры. Но отмечены они, как нам представляется, печатью всё того же тревожно-растерянного(!) авторского всматривания: на сей раз – в потенциал поэтической формы, имеющей свои преимущества, но и свои опасности. Именно подобная живая настороженность оказывается в числе факторов, удерживающих верлибры Караулова в рамках поэзии, не дающих им сползти в разновидность эссе, маскирующихся под стихи (заметим, что подобных случаев на сегодняшний день бывает немало).
Показателен в этом смысле верлибр, завершающий подборку Караулова: «Бельгийцы научили африканцев / рисовать / курить трубку / ездить на велосипеде / отрубать руки / Последнее понравилось б о л ь ш е в с е г о».
О чём в данном случае ведётся речь? О прогрессе? Или – об архаике? Нет, отнюдь не склонен Караулов абсолютизировать опасности исходящие и от того, и от другого.
Да и дело здесь вовсе не в конкретных бельгийцах и африканцах. Проблема гораздо глубже. Речь идёт о выборе, насущном для любого человека, вне зависимости от места жительства. То есть, о выборе между Добром и Злом. Всему человечеству даны возможности идти различными путями. Выбор насилия и жестокости, столь частый в мировой истории, обусловлен устрашающими началами, таящимися на дне души любого человека.
Точно так же, однако, в глубинах человеческих душ укоренён голос с о в е с т и, побуждающий ужаснуться ущербному миру, который люди сотворили сами. В символическо-сказочной форме преподносится Карауловым подобное раскаяние: «Однорукие люди / уходили в леса / замирали / пускали корни / превращались в деревья / Отрубленные руки / уползали к ближайшей воде / превращались в рыб <…> – Хорошо, что у нас так не делают / Ты моя рыба, я твое дерево / – У нас так не делают, но могли бы / Ты мое дерево, я твоя рыба».
Неожиданные робкие рифмы приведенной выше концовки важны не меньше конкретных слов этого таинственного любовного диалога. Пробиваясь, словно хрупкие зелёные побеги, сквозь жёстко-нерифмованную текстовую материю, они выглядят свидетельствами осторожной авторской надежды на то, что гармония, любовь, человечность в этом неуютном мире всё-таки несокрушимы.
2.
«Голос её негромок, но твёрд», – именно так характеризует Фазиль Искандер особенности поэтического дарования Наталии Гениной. В чём же, однако, секрет подобной твёрдости, то есть – достаточной рельефности, отчётливости творческого почерка этого автора? В том же самом высказывании, приведенном в виде эпиграфа к подборке Гениной, Искандер проницательно обозначает одну из существенных черт, обусловивших упомянутые выше качества: «Умение формулировать свои эмоции». Приведём хотя бы один простой пример – лаконичную и выразительную формулировку, посредством которой обозначает Генина своё восприятие жизни в чужой стране: «Так отнимают душу без наркоза». Казалось бы, тема эмиграции для русской поэзии не нова. Да и конкретные обстоятельства автора, урождённой москвички, с середины 90-х годов живущей в Германии, существенно отличаются от положения эмигрантов хоть «первой», хоть «третьей» волны, для которых в советские годы живая связь с родиной была почти полностью исключена. И всё же преимущества нынешнего времени никоим образом не могут утолить неизбежной боли, не отменяют того, что человек, оставивший родную страну в зрелые годы, будучи сложившейся личностью, всё равно душой остаётся в утраченной реальности. А по отношению к реальности новой испытывает зачастую эмоции, зафиксированные, к примеру, в таких строчках Гениной: «В благообразном пряничном притоне, / в тяжёлой позолоченной попоне, как ни крути – а д ы ш и т с я н а в з р ы д».
Впрочем, только ли о том конкретном мире, в котором сейчас живёт автор, идёт речь в приведенном выше стихотворном фрагменте? Или – вообще о реальности как таковой?
По другим стихам Гениной видно, что с достаточной мерой остроты ощущает она – как и свойственно настоящему поэту – неуют, дисгармонию любой действительности. В одном из стихотворений рассматриваемой подборки окружающий мир уподоблен затяжному ненастью: «Бесконечен период полураспада, / где над нами сгущается мрак проливной. / Нелюбимый, нелюбящий, – плачь надо мной!».
Временами, впрочем, поэт оговаривается: «А ночью вспомнишь: возлюби соседа, – / и любишь всех подряд в порядке бреда». И эта оговорка выглядит вполне органичной, поскольку в общей тональности стихов Гениной дух милосердия явно превалирует над жёлчью и сарказмом. Тем не менее, слово б р е д (употребление которого отдаёт явной самоиронией) здесь тоже – не случайное. О какой безудержной, тотальной любви к миру и людям может идти речь, если самое обыденное существование порой оказывается настолько невыносимым, что впору… уподобить его а д у?!
Учтём, однако, что к лобовым отождествлениям подобного рода Генина отнюдь не склонна. Проявляются они в стихах этого автора лишь в видё лёгкого, осторожного намёка. Взять, к примеру, одно из самых сильных стихотворений подборки, где речь идёт не столько о реальности, сколько – о поэзии, о её природе и основе. О том, что «рифмованный недуг / неизлечим, и з о р к и й з в у к (обратим внимание на эту особую, ёмкую метафору-оксюморон; это тоже – к вопросу о формулировках! – Е.Г./ всё понимает: ты интригу / загнал под землю – ловкость рук. / Зачем ты, обернувшись вдруг, / не спас когда-то Эвридику?».
Почему «загнал под землю»? Да потому, что реальность уподобляется здесь античному подземному, загробному царству. И, соответственно, та или иная степень отражения действительности в поэзии ассоциируется с хрестоматийной оглядкой Орфея – проникновенным движением