Настоящая поэзия, конечно же, возвращает наше сознание к истоку, к тому состоянию невинной открытости Бытию как процессу и сообщительству с богами, когда «культурой» с ее дьявольской научно-технической начинкой еще и не пахло. Но почему же мы стали бы это считать преступлением? Неужто преступна поэзия Гёльдерлина или Рильке, Державина и Тютчева, Заболоцкого и Тарковского? Преступна культура, воспевающая исторический проект и занятая эстетическими измышлениями и махинациями на основе обожествленного ледяного рассудка, прикидывающегося своими контактами с дуэнде.
2
Уровень спонтанности у Сосноры равен полному кавардаку в его информационных мозговых хранилищах. (Конечно, я отдаю себе отчет, что книга бесед составлена Овсянниковым, поэтому предмет моей рецензии – разумеется, не сам Соснора, а тот его образ, что нарисован автором книги. Так есть образ Гёте, встающий из книги Эккермана). Вот что он сообщает о Павле Флоренском: «Флоренский – такая греческая фигура. Иеромонах, полуармянин, полуеврей, хотел совершить революцию в церкви, приходил на проповедь с пулеметом и грозил с амвона, что всех перестреляет. Не знаю, почему его считают православным…»
Здесь всё проникнуто измышлением, его парами, начиная с полуеврея и заканчивая пулеметом. На таком же уровне измышления о Льве Толстом, «сверхчеловеческой» ненавистью к которому поэт просто исходит. Аристократический габитус, неиссякаемая вписанность Толстого в «природный проект» как раз питерского поэта и бесит, бесит религиозная серьезность самой его дыхательности. Горделиво: «В моих книгах резкий эстетизм». И здесь же: «Я ни от чего не испытывал радости. И все мои книги безрадостные. Почему это?» Мол, у всех гениев творчество спиралевидно. «А вот у Льва Толстого нигде спирали нет». Ничего себе! Да у Толстого сама жизнь – спираль, восхождение внутри стадийной триады. Поэты же, которых Соснора называет спиральными, всю жизнь сидели в плоскости, загнивая в пубертатно-эстетической стадии. Они гнули спираль внутри технологических языковых экспериментов.
Плебейство «под Маяковского»: «Эту книгу (Библию) я теперь ненавижу. Кроме Откровения Иоанна. Потому что она рабская». Ну еще бы. Раб божий Иов. Раб божий Исайя. Книги, написанные рабами божьими. А чьим рабом был «свободный человек» Маяковский? То-то же.
Слова совершенно не имеют значения, имеет значение внимание к внесловесному. Искусство дает иллюзию, что стоит на эстетике и всецело на эстетике, однако его подлинность и сакральный исток – из другого царства, определить которое никто не в состоянии. Хуан Матус называл это нагуалем, то есть тем, о чем ни сказать, ни подумать невозможно, что лежит вне пределов актуально и потенциально человеческого. Поэзия иногда подходит к этому пограничью, где возможен контакт с «богами».
Для «правильного» восприятия надо непрерывно выводить язык за скобки, даже язык любимого поэта.
Всякую силу называет мистикой. И Цветаева у него мистик, и Байрон, и Рильке, и Гитлер, и Сталин. Ну понятно: всё это поэты-артисты, этакая куча-мала. Себя называет чистым мистиком. Ставит рядом Ленина и Христа: в качестве «живых людей». Мол, «покажите их в качестве живых людей, а не статуй». Но как-то не тянет признавать Ленина (равно как Нерона или Чикатило) живым человеком, ибо когда мертва душа, от человека остается только глиняная форма, голем, неизбежно наполняемый демонами. Но для поэта-артиста существует только универсальная куча-мала: все играют роли. Для поэта-артиста всё в этом мире лишь ознакомительно (философии, пейзажи, люди и т. д.) и ничто не становится предметом чистого восприятия, равного благоговейной созерцательности. И Бог, если и есть, то лишь некто или нечто, «вертящее эти бесконечные миры», где земля лишь песчинка.
Соблазн красотой языковых форм, где «содержание» лишь повод для демонстрации поэтом своей «мистико-технологической» изобретательности и виртуозности. «Забыли изначальное назначение стиха, заменили описанием, мыслью, жизнью и так далее». О какой изначальности он говорит? О Гомере, о древнеиндийских риши, о скальдах?
Людей, «народ» Соснора постоянно называет – «эта мразь». Весьма аристократично. Знакомые всё дела. Все эти празднества «элит» по поводу народных бед. «Я открыто ненавижу народ». «В моих книгах ничего нет для людей и от людей». То есть всё – от поэта к поэтам. Впрочем, он формулирует даже более жестко: книги надо писать для книг, но не для людей. Это было бы в известной мере неплохо, если бы было искренне, а не словесной игрой. Чувство своей не вполне оцененной «гениальности» с пугающей регулярностью душит старого петербуржца. Поэт-артист отрезан от сердцевины сущего и это ощущение, от которого он бежит, бесит его, ибо он не понимает существа и причины своей покалеченности и обочинности. Напяливая на себя шутовской колпак «гения», он прячется от отчаяния, в котором существует постоянно. Отчаяние прекрасно тогда, когда оно осознано, осознаваемо, созерцаемо как реальный факт. Бесконечные вариации мысли, что настоящий поэт это тот, кто пишет яркие стихи. Как беспомощно! Менять стили, поэтику и не меняться самому – какой в этом прок?
А вот итоговый манифест Сосноры: «Толстой против Шекспира – это реалист против артиста. Не дано ему было это, то есть артистизм, вот и раздражало это в других. Реалист, то есть – тупость, полное отсутствие юмора, отсутствие вариантов, игры. Артист и на себя смотрит с юмором, и на своё занятие и опрокидывает то, что только что утверждал, он может выступать в самых разных ролях, под самыми разными масками, сочиняет, фантазирует, создает самые дикие, немыслимые ситуации и характеры, он полон жизни, он постоянно в действии, он герой, сам бог, он крутит-вертит миром (так и встает образ Чаплина/Гитлера, крутящего глобус. – Н.Б.), чтобы развлечь себя и над собой еще и посмеяться потом…» Какой жалкий жребий! Шут, развлекающий самого себя. Развлекающий себя выдумками, ибо не видит, не слышит и не чувствует божественного всеприсутствия. «Они не видят и не слышат, живут в сем