(«утрачен ржавый ключ от / тающей аллеи»; «и чья от порога дорога, / как дым, не срывается вспять»; «Нет форточки, в / которую юность / смотрела в полночь») и недовольство уродливой современностью («кто прячет / проигравшие глаза / и носит обезьяну на плече в те дни, когда / не носит попугая»). Ни то, ни другое, ни третье не дает равновесия читателю, не удовлетворяет его в окончательной оценке содержания этих стихов. На таких чувствах и оценках тут нельзя с автором «порешить». Он все равно укажет в календаре какой-то день без числа, а на карте дом без номера.
В поиске традиции и аналогий можно обозначить, в чем-то гумилевское, освоение квазиисторической экзотики, священное мальчишество на уровне действа одинокой игры на берегу утонувшего гербария.
где на троне, в короне из замши, / почивает с открытым глазом половинка зелёной змеи, истекая / смарагдовой кровью, о заблудшем охотнике-принце в опрокинутом / взгляде лани…
Это – хождение вокруг да около дома по другим планетам. Бережное отношение к собственному призыву («и живые живое допьют»); правда: «у прозрачного дома, / где они непробудно / живут». То есть и здесь романтичное детство упирается в актуализированную мнимость, в игры на сновиденческом полу в приснившиеся игрушки, поэтому прослеживается особое великодушие сна (ведь сны все-таки великодушны). И вот тут можно представить себе некое четвертое измерение, в котором только и обретается покой. Поиск этого четвертого измерения, его нахождение и можно оставить себе как авторскую гарантию.
Молодой Лев Толстой учился писать, наблюдая за происходящем на улице через открытое окно. Окно Радашкевича может быть открытым, может быть закрытым и наглухо занавешанным, важно, что за окном находится сам поэт и его четвертое измерение, причем, оно же – в просторном отражении стекол его окна.
Я стал заряжен в тёмный ствол / Аллеи…
––
И в ночь иль день, / когда воронка звёзд иль сини из плоти вытянет…
––
Дали зеркальные в тысячи цинов…
––
лишь синь да ласточек, целующих грядущие / дожди…
––
за ветром мраморным любви…
––
у нас ещё всё позади…
Примечание:
Марков Емельян Александрович. Прозаик, поэт, драматург, критик. Родился в Москве в 1972 г. Член Международного ПЕН-клуба.
Сергей Ивкин
Война за душу
(Три взгляда на поэтическое слово)
Поэты Первой мировой. Германия, Австро-Венгрия / сост., пер. с нем. А. Чёрного. – М.: Воймега; Ростов-на-Дону: Prosōdia, 2016. – 264 с.: ил. Поэты Первой мировой. Британия, США, Канада / пер. с англ.; сост. А. Серебрянников, А. Чёрный. – М.: Воймега; Ростов-на-Дону: Prosōdia, 2019. – 284 с.: ил. – (Поэты первой мировой).
Данный двухтомник предполагает продолжение, но станем говорить о нём как о состоявшемся проекте. Второй том открывается цитатой из Уилфреда Оуэна: «…меня совершенно не заботит Поэзия. Мой предмет – Война и сострадание Войны». Однако открывают книгу стихотворений именно в поисках Поэзии. Даже если это – агитка, проплаченное или самообманывающееся враньё. Поэзию у всех народов пытаются сопрячь с пользой. Редкий случай её признания на государственном уровне – выражение публичной скорби по жертвам войны. Муза получает карт-бланш: пацифистские строки идут в дело, подвиг пишущего и подвиг умирающего становится единым. Даже в постсоветской культуре тема Первой Мировой не любима: со стороны Российская империя выглядит дезертировавшей из окопов, совершившей самострел, обернувшейся другой страной, возглавленной выходцем из лона врага. Тем интереснее сейчас читать эти книги, проливающие свет среди прочего на русскую историю и литературу.
Первая антология, полностью переведённая и составленная Антоном
Чёрным, удивляет и восхищает неожиданной цельностью представленного материала, общий свод стихотворений видится высококачественным гипер-текстом (со множеством перекличек между лично не знакомыми авторами), а разрушенная (традиционная для немецкой культуры) музыкальность – именно ранами на теле культуры. Да, подавляющее большинство написанного составил агитационный мусор, но на пляж вечности волны национального подъёма выбросили и настоящие сокровища. Хотел бы, отстраняясь от таких имён как Райнер Мария Рильке, Герман Гессе или Стефан Цвейг, рассказать о собственных открытиях.
Для русского читателя образ Поэта на войне (на уже другой войне) сформирован Александром Твардовским. Поэт-певец Василий Тёркин – персона эпическая, даже архетипическая: автоматически в любой иной культуре мы ищем ему родственника. Лирический персонаж книги Теодора Крамера «Трясинами встречала нас Волынь» (1931) предвосхищает и строгую форму русского эпоса, и эмоциональную нарративность, и панорамную документальность любимой поэмы:
И поддались вперёд под ураганом / безропотные волны серых спин, / как на манёврах. Жутким барабаном / бил в уши вой взрывающихся мин. /
Пока одни сжимали карабины, / готовились к рывку, примкнув штыки, / другие среди мусора и глины / уже лежали, закатив зрачки.
Классик немецкого символизма Стефан Георге на русский (как и большинство авторов обоих томов) переведён впервые. Державшийся стороны в Швейцарии, в 1917 году он выпустил отдельной книгой поэму «Война».
При её чтении мои глаза невольно поднимаются на книжную полку, выискивая том стихотворений Максимилиана Волошина, его поэму «Путями Каина». Часть поэмы Волошина писалась в те же дни, и раньше. Время одним голосом говорило и с художником в Крыму, и с затворником в Швейцарии:
Не столь дивит, что многое погибло / Сколь дивно, что живое всё же есть. / Кто с веком в ногу · зрит одно смятенье. / Кто глуп · твердит:
«Ты этого хотел» / Все и никто – таков ответ короткий. / Кто лжёт · утешит: «Подлинно грядёт / Эпоха мира». Лишь зачёркнут срок: / Ещё брести и вязнуть по колено / В кровавом сусле мировой давильни…
На общем фоне судьба издателя и военврача Вильгельма Клемма выглядит счастливой: прожил долгую жизнь обеспеченным человеком, даже при нацистах его не тронули, только запретили печататься. Но биография поэта снаружи не видна, ад у пишущего внутри:
Тесно и криво словно в кишке! Ракета пошла / Величественна и светла. Поле мукой побелело / На миг. И вновь ночь. Пока призрачный палец прожектора / Не ощупает в тысячный раз зону смерти.
Генрих Лерш для Западного Берлина был слишком «рабочим», а для Восточного – «деклассированным буржуа», к тому же поддержавшим Гитлера. Строки его стихотворения «Прощание солдата» стали эпитафиями на многих могилах, но поздние исследователи отнесли его творчество в третий ряд, посчитал «эхом Уитмена» и «истощённым Шиллером». Но читая его «Богородицу в окопах», я вспоминал «Богородицу военнопленных» Константы Ильдефонса Гальчинского (которая придёт в следующую Мировую войну):
О Богородица, обойди стороною хоромы богатых / и посети нас в убогих землянках и хатах. / Бедных и праведных ты усади от себя