Известие о смерти Блока потрясло Сергея. В этот момент он был в «Стойле». Начало августа. Чудесный денёк. Как же так, как же так… Воздуха, ему не хватает воздуха! Сел. Слёзы сами хлынули. Сидел, замерев, весь внутренне сжавшись, и не вытирал их. Перед ним мелькали люди, чьи-то лица, сочувственные рожицы знакомых девчонок. Вокруг спорили, горланили, обсуждали – как да почему. Он же сразу всё понял тогда, не нужно ничего объяснять. Всё ясно. Почему-то вспомнился Андрей Белый и его строчки про душу. Погибнуть иль любить. Разве он, Сергей, сейчас переживает не то же?! Как же он устал, он усталым таким ещё не был. Блок ушёл потому, что ему нечем было дышать в гниющем воздухе постреволюционной эпохи. Нет пути вперед, всё перекрыто. Гений, он видел это лучше других. Как у Пушкина – покой и воля. Они необходимы для высвобождения гармонии, но их отнимают. Что дальше отнимут? Жизнь?
Сквозь плывущий туман слёз, будто из небытия, Сергей слышал голоса. Что в предсмертном бреду Блок с отчаянием безумца повторял десятки раз один и тот же вопрос: «Все ли экземпляры «Двенадцати» уничтожены?!» Он старался понять по глазам Любови Менделеевой, всех, кто приходил к нему: не остались ли они ещё где-то? Может, от него скрывают? Кричал страшно и мучительно, терзаемый нечеловеческой болью: «Сожгите! Сожгите, сожгите их!!!» То вдруг вспомнил, что дарил экземпляр Брюсову. Истощённый, умирающий, один остов его прежнего – рвался с кровати – ехать в Москву. Вырвать из рук Брюсова проклятые стихи! Вырвать или убить!
Сергей плакал. Не как ребёнок, как прозревший. Если раскрыть пошире глаза – всё видишь. Так вот как умирает душа. Она может умереть и при жизни. «Под душой так же падаешь, как под ношей…» Он даже влюбиться не может… Да хоть тифом заболеть! Говорят, человек после него перерождается духом. А вдруг! Что все эти девчонки вокруг него? Разве он может погрузиться в их душу до дна и увидеть своё отражение? Ни за что. Потому что дно-то у них, даже у самых смелых и умных, вот у поэтессок этих – дно уже вот здесь, не глубже лужи. Кругом – ложь. Девичья – меркантильная, мелкая, себялюбивая. Противно. А ложь друзей – колкая, бесталанная, злая.
Нет Блока, нет его! Теперь – его очередь. Он следующий. Блок был первой величиной в современной поэзии. Теперь он. Будто груз на плечи опустился. С этого дня с него спрос. Блок тащил на своих плечах весь ужас гниющей революции, всю бездну греха. Не выдержал… Россия – теперь за ним, за Сергеем. Это начало его конца. Смерть ждёт его в конце этого пути, ведь будет борьба – он погибнет. Провёл рукой по волосам – почувствовать их. Этих волос не будет, его тела, его глаз, его голоса. Слёзы не останавливались.
…
Исида устраивала ему жуткие сцены. Плакала навзрыд, умоляя не возвращаться в Россию. Ей было так провидчески страшно, что ноги слабли. Она опускалась перед ним, обхватывала его колени. Он ее толкал. «Да хватит!»
«Серьёожа! Неть! Россия – death, la mort! Серьёоо-ожа!»
«Да не верещи ты! Как же противно ты верещишь! Удаф, удаф! Сам знаю… Только я ведь не могу по-другому… Сидора! Мне нужна виза!»
Что же ей сделать, что придумать, чтобы удержать от этого гибельного шага?! Вернуться – это его воля. Он всё понимает. Это злой рок. Это её проклятье. Неужели и на Серёжу она навлечёт то, что преследует её с рождения? То, что касалось всех её близких, волею судьбы стоявших рядом с ней… Дар жизни и смерти. Всё, что она хотела, – дать милому долгую жизнь…
Сергей вспоминал недавние слова Сандро, больно резанувшие по сердцу: «Тебя в России никто не ждёт. Ты не нужен там никому. Оставайся. Неужели не ясно: тебя специально выпустили. Чтоб ты не вернулся… Так сейчас всех отпускают. Радуйся, милый. Поверь мне, я знаю, что говорю…» Снова Сергей подумал, что его друг – не друг ему вовсе… Знает слишком много. Иуда!
…
Он не спал. В голове крутились строчки. Он посвятит эти стихи ушедшему другу. Он писал их так, будто его самого уже не стало. Он смотрит на мир сверху, как ангел. Смотрит на всех, кого любил и чем жил. Поэтому острой боли нет – ведь всё уже кончено, всё оборвалось. Ах, земля, сырая, родимая, вот к ней припасть, лицом лечь и просить, просить-умолять – остаться. Ведь «из лона вечного покоя никогда её не увидать». Такое счастье жить, просто так – пить чай из кружки, смотреть на дождь, стекающий в окне, да просто – думать на подушке. Жизнь, такая яркая, этот вихрь – уже ускользает сквозь пальцы, как песок. Иссякают последние песчинки-мгновения. Что ж он видит? Кулижки, что сбегают к Оке, высокие травы, смятые цветы, себя, валяющегося в них, юного, счастливого, полного мечтаний, смутных волнений и надежд, всех своих женщин и ласковое, безответное и доброе зверьё, любимое с детства. Их рыжую корову с грустными глазами, такими, как у Исиды, чёрного их пса, старого кота и лошадей. Ведь у всего сущего есть душа – у берёзок-берегинь, у синих осин, у розовой, закатной воды. Вот поэтому и надо любить людей, просто любить.
…
Скоро день рождения Пушкина. Сергей написал ему стихи. Так, как если б просто разговаривал с ним – через век, отделяющий их, через бронзу. Он прочтёт: знает, будет вокруг толпа, знает, что не поймут. Хотя будут хлопать, наверное. Но он будет их читать только ему, Саше. Кажется, он понял, что такое гений, только никому не расскажет об этом – слишком страшно. Это не просто дар. Кроме того, гений – это не стихи даже, это судьба. Саша для него как живой. Он часто думает о нём, будто спрашивает про себя, молча, как писать. Всегда помогает. Спасибо, Саша. Ещё он зашифрует в стихах, как увидел его тогда, очень давно, чёрной холодной ночью, вместе с Толиком. Москва была вся тёмная, фонари горели только в двух местах – у Кремля и вокруг Пушкина. Они были квадратные, простые, белые. От этого Александр издали казался блондином. Как Толик ржал над этим! Сейчас он даже вспоминать не мог, как любил своего друга.
Неужели вот этот страх смерти, всякая шушера, липнущая к нему, чернота, лезущая в глаза, – вот это и есть та расплата за свет, что был дан ему? Он знал, что от него исходит