В городе появились умельцы, реализующие самогонные аппараты, спрос на которые возрастал. Жители сметали в магазинах дрожжи и томатную пасту – население стремилось ликвидировать дефицит дедовским способом. Зелёный змий изрыгал негасимое пламя и не сдавался, заманивая народ в свои дьявольские сети. Двери подъездов были увешаны объявлениями о том, где купить первач. Милиция великодушно ничего не замечала.
Известный адвокат хотел зарегистрировать своё малое предприятие по производству алкоголя. Ссылаясь на свободу частного предпринимательства, он обещал баснословно повысить поступление налогов в казну города, а его экономический расчёт потрясал своей аргументацией комиссию, рассматривающую этот вопрос. Но она отклонила дерзкую идею, найдя повод против открытия, – якобы это подорвёт экономическую мощь страны. Адвокат грозил жалобой в Верховный Совет СССР. Он считал, что это спасёт от уничтожения виноградники Крыма, Кавказа, Украины, Средней Азии и Молдавии. Всю оставшуюся жизнь потом сокрушался – такую идею похерили коммуняки!
А наш Иван, отстояв полтора часа, отоварился в «Огуречном» водкой и хлынувшим из-за рубежа спиртом «Ройял» и пошёл к приятелю. Миша, недавно поселившийся в девятиэтажном доме, обрадовался:
– Привет, дружище! Молодец, что зашёл, обмоем квартиру, жена улетела к матери.
Он повёл Ивана на кухню, достал яйца, огурцы солёные, сёмгу и литровую бутыль самогона. Запивали брагой, черпая её из здоровенного алюминиевого бидона. Иван поздравил:
– С новосельем, Миш! Мы с женой тоже ждём новую квартиру.
– Спрячь свою пол-литру, Вань, у меня первач чистейший! С наступающим!
Потом они навестили холостого соседа, у друзей попили, попели под Высоцкого, и на автопилоте Иван добрался домой с портфелем водки и самогона. Жена не стала скандалить – бесполезно:
– Праздновал с Мишкой? Завтра гости придут, ложись спать, горе моё!
Иван бухнулся в кровать, сон пришел сразу же. В девять утра проснулся. Голова была ясная, настроение хорошее. Ура, день седьмого ноября – красный день календаря! Ля-ля-ля, ля-ля-ля!
Хотел встать, но что-то мешало. Открыл глаза и обалдел! Аж волосы на груди зашевелились:
«Ой, где это я? На улице Строителей! Чёрт, уж не спятил ли? Я-то совсем голый, только в шляпе и с часами на руке стою в котловане с водой среди свай для строительства дома. Вода замёрзла, а я, мать твою, во льду с голым пузом! Как я сюда забрался-то? Вроде от Мишки домой дошёл! А времени-то полдесятого, сейчас народ повалит! Все нарядные, а я! В шляпе, голый по пузо и во льду, срамота!»
Иван натянул шляпу на уши и тоскливо огляделся. Не скроешься! Лучше руки на грудь и морду колуном. Хоть бы скорей пошли, может, кто из знакомых появится. Не-ет, так просто не вытащат, меня надо изо льда топором вырубать!
Посмотрел вниз – не просвечивает ли? Пристроил на пузо шляпу и выпятил нижнюю челюсть вперёд, что при его небритой физиономии выглядело просто зверски.
«Ну наконец-то пошли! – с оркестром, лозунгами, знаменами, портретами Миши и членов. А я, ёлки-палки, голый! Что-то не очень весёлые! Ясно, пить низзя, вот и прут, мечтая поскорее до дому и врезать. Кое-кто к посудинке из кармана прикладывается. И все мимо топают, вроде не видят, что в котловане голый мужик замёрз».
Иван хотел помахать рукой, привлечь внимание. Но передумал: нет, просить о помощи неудобно – голый, а вытащат – совсем голый буду! Лучше подождать.
Он сложил руки на груди. Ну вот, заметили, и кто? Манюня, бухгалтерша наша, все ей хи-хи-хи да ха-ха-ха! Растрезвонит во все колокола! Ишь, вырядилась, грудь свою непомерную вперёд, на груди жабо огненное, сама как индюшка, голова крашена как морковка и зубы скалит! Надо поздороваться как ни в чём не бывало:
– Здрасьте, Марь-Ванна!
– Ой! Иван Саныч, с праздником! Чой-то вы – ха-ха-ха! – голый как пень, в праздник-то? Ха-ха-ха! А мы вот – на демонстрацию, ха-ха-ха!
Подошла поближе к несчастному Ивану, нацеливаясь на разговор, руки в боки, грудь вперёд. Грудь у неё была такая необъятная, что мужиков при взгляде на неё охватывала оторопь. Глаза лезли на лоб и челюсть отвисала, только что слюни не текли.
– Ну и… проходите, а у меня тут, извините, дела! – бухнул Иван.
– Дела у него, ха-ха-ха! А выпить не хотите? Ну как хотите! Ха-ха-ха! А то сообразим! У нас всё своё и всё при нас!
Говорит, вроде как ничего не видит, вроде всё в норме! – подумаешь, мужик голый. Достала из сумки два пакета из-под молока, один мужу сунула, к другому сама присосалась, чего-то зажевали и повеселела Манюня! Выдала чечётку над несчастным Иваном и, вертя задом своим здоровенным, мужа-тюфяка под ручку подхватила и утопала. Ну до чего же гадкая бабёнка! Да щас ещё кто-нибудь увидит! Не-ет, видно, никому нет дела до меня! До чего народ пошёл равнодушный! Хоть пропадай, а они всё прут и прут мимо с членами, флагами, песнями и гармонями.
И вдруг всё изменилось. Из колонны на Ивана стали обращать внимание. Только странно как-то! Приветствуют и радостно кричат:
– Ура, да здравствует наш дорогой Иван Митрофанов, вышкомонтажник, Герой Социалистического труда…
Словно он главный на демонстрации! И хотя площадь с трибуной уже прошли, все стали вдруг обращать свои физиономии к Ивану, махая руками, показывали на него пальцами и обращая внимание детей:
– Посмотри, Валерик, видишь – дядя голый в шляпе? Это наш усинский вождь!
Вся толпа выражала всеобщее ликование, радость и счастье от вида голого заледенелого Ивана, словно он действительно был вождём. Он даже заметил, что многие несли его портреты среди членов. И на этих портретах он тоже был голый по пояс и в шляпе.
От всего этого ему стало совсем не по себе. Как же всё это гадко! И кто сошёл с ума? Я или эта демонстрация?! Нет, надо что-то предпринять, самому выбираться, странно все себя ведут! Придётся поднатужиться и-и-и-ии… бабахнуть из всех стволов, взорвать всё! И этот котлован, и эту долбаную демонстрацию, чтоб все портреты разлетелись к чёртовой матери!
– Ии-э-ээх!!! Тра-та-та-та-ах!! Мать-мать-ма-ать!!! – заорал Иван что есть мочи во всю глотку, напрягся всеми членами, выдал залповую очередь и рванул всем телом, дрыгнув изо всей силы руками и ногами, и-ии-иии – тра-та-тах…
– Ну-у, Ваньк, ты с бодуна-то чё себе позволяешь-то? Орёшь как иерихонская труба, да так, что я от