Осень в самом разгаре была, то исть начинало уже подмораживать. Кабанов в округе забивали, сало солили, на зиму мясо заготавливали. Тады ишо у бабки Пелагеи во дворе целая трагедь разыгралася. У ей старика-то нету, сроду его не было. До сих пор в девках ходит. А годков-то ей ужо, однако, за девяносто будет, а? Не меньше. Она, карга старая, ишо гордится этим. Я, говорит, честная, себя в чистоте блюла, не топтаная, не мятая, никакая. Ангидрит твою ж Христофор Колумб, да на кой хрен кому нужна-то была? Зловредная, ужасть! Она девкой-то никогда не была. Так и родилася изначально старухой. С малых лет помню.
Созвала она двух мужиков свинью забить. А за ними ишо штуки три наших бездельников притащилися. Ну, само собой, перед делом, конешно, приняли на грудь маненько Пелагеиного пойла, так сказать, для пущей работоспособности. Много ли им нужно, мужикам-то энтим? Они родились-то со ста граммами в черепушке. Ну и пальнули мимо объекта. А кабан прыгни через ограду да и давай носиться по огороду. За ним – пять штук мужиков дурных. Ой, че было-о-о! Чушка визжит, энти матюгаются, старуха орет. От огорода одна ботва развороченная осталась.
Да не про то я хотел рассказать. Неужто не слыхал про тот случай? Долго в округе толковали. Что характерно, кажный норовил доказать, будто у них случилось, ангидрит твою же ж Христофор Колумб, во сочинять-то, а? Я тебе, милок, так скажу. Истинно дело, это случилось у нас в Подмышках. Деревня наша так называется – Подмышки, но уверяю, ничем она не воняет, а очень даже наоборот, вся в черемухе благоухает. Что ты! Весной, как расцветут кусты в каждом палисаднике – голова кругом идет, будто с вечера бормотухи нажрался, ажно аллергия начинается.
А дело было так. Как-то дед Корней, сосед мой, лежал у себя на лавке и маялся головой после вчерашнего излишнего перевозбуждения. Набрался с кумом всякой дряни, вот башка и разламывалась на сорок востреньких осколков. Лежал он, значится, на топчане за печкой и канючил денег у своей старухи на чекушку для похмелки. А бабка Агафья шибко зла была на него. На стоны и матюги старика не отвечала, молчала как партизанка. Только время от времени замахивалась на него сковородой, а то скалкой, что под руки попадется, когда он, забывшись, распалялся больно. От бессилия, что не может изменить в лучшую сторону свое невозможное состояние, дед перешел к угрозам.
– Пойду, – грит, – счас в амбар и повешусь на крюке. На хрен мне такая жисть! Вот, Агашка, на старости лет тебе позорище-то будеть! Обольесся горькими слезами, а я сверху похохатывать над тобой буду.
А старуха на эти выпады плевать хотела. Тогда Корней решил претворить в реальность свою угрозу.
– Ну, прощевайте, Агафья Акимовна, больше на энтом свете не свидимся, – торжественно заявил он, гордо откинув башку с жиденькой бороденкой.
А бабка только злорадно усмехнулась и даже не посмотрела в его сторону, чего дед Корней стерпеть уже не смог. Небось, у него тоже есть в наличии свое достоинство, хоть и худенькое от изношенности.
– Эк, с какой гангреной я свою жисть загубил! И чего, Агафья, носисся по дому, всех дел не переделаешь. Скачет баба задом и передом, а дело идет своим чередом, – тоскливо промолвил старик и прошаркал к выходу. У двери ишо постоял малость, в надежде, что Агашка одумается и окликнет его, но надежды не оправдалися. Она, язви ее, даже голову не повернула. Че оставалось деду делать, как не идти в амбар, раз старуха конкретно не хочет реагировать на предсмертную речь мужика свово.
До дверей амбара старик прошагал решительно, ну а как за порог-то ступил, жалко стало себя. Пожить-то охота ишо. А кому, скажите мне, помирать хочется почем зря? Вон, даже кабан Пелагеи – и то сопротивлялся скоко сил хватило, а тут человек, хомо, как говорится, сапенс. Доказательство тому – глубокое тяжкое похмелье. У кабана может быть похмелье? То-то и оно! Вот вам и разница промеж Корнеем и кабаном, хотя бабка Агафья не раз обзывала его и чушкой, и ишо чем похужей, повторять даже не хочется.
Дед ушлый был на разные мысли. Смекнул, как можно старуху напужать. У мало-мальски справного хозяина, сами понимаете, в амбаре разве что бомбу времен Первой мировой не найдешь, а эту, как ее, ракету запросто можно собрать, если по углам пошарить.
Значится, достал старик крепкую бечевку. С шестого раза зацепил ее за крюк, прибитый к потолку, встал на колченогий табурет и пропустил веревку через подмышки. Попробовав крепость сооружения, остался доволен своим изобретением.
А в это время Агафья Акимовна, преспокойно попив чайку, занялась любимым делом – убивством последних осенних мух. Они шибко злые в это время, видимо, чуют, что капец им приходит. Бабка била их снайперски, с упоением. Всю душу вкладывала в это действо. На пятой мухе она затревожилась, а на десятой решила все-таки глянуть, где ж это старик так долго пропадает.
Вышла во двор. Подозрительная тишина. Дверь амбара приоткрыта.
– От дурень, в амбаре сидит. Счас я его оттедова мухобойкой… – решила старуха и засеменила туды.
Дед Корней устал стоять на табуретке как истукан и ядрено матюгался про себя на бабку за ее зловредный характер, на себя за то, что так неосторожно заявил и вообче на свою долю.
Наконец-то раздались шаги. Дед шустро пнул ногой табуретку и повис на веревках. Чтоб все было достоверно, голову набок откинул и язык высунул, а сам подсматривает одним глазком из-под кустистых бровей. Бабка со словами:
– Вот, я те, ирод проклятый, счас как. – остолбенела, увидав выразительную картину, созданную стариком. – Убили-и-и! – с воплем выскочила она из амбара и рухнула на землю без, прямо скажем, сознательности.
Ее крик услыхала, будь она неладна, соседка Кузьминична. Тетка ядреная, горластая, из тех, кто языком сорит где ни попадя. Забежала она во двор, а там полное мамаду! Агафья в пыли валяется бездыханная, вокруг нее куры кудахчут, дверь амбара распахнута настежь. Удивленная Кузьминична подошла к бабке и стала ее трясти, да так сильно, что та в один момент пришла в себя. Увидев соседку, обрадовалась, попросила покараулить старика и выбежала со двора, бросив на ходу:
– Я к фельшару!
Окончательно обалдевшая соседка решила взглянуть вовнутрь амбара. Корней, улучив момент, попытался спуститься на пол, но не тут-то было. Опоры-то никакой! Ноги болтаются! Вдруг в просвете двери проявилась Кузьминична.