Пока еще не сложен. Многолюдье
Терзает неизвестность, ранит страх
Простых вещей подчас непониманья,
Опасных игрищ предзнаменованье
И миропониманья полный крах —
Разрозненный аккорд военной меди,
И диссонанс гармонии с судьбой,
И потускневший памятник Победе
Неандертальца над самим собой…
И реки вспять. И фуэте верблюда,
И хохот гор, молчанью вопреки,
И нерукопожатие, откуда,
Как ни старайся, не пожать руки…
Взгляд в никуда, безмолвный и бездумный,
Отставленный от мира и идей.
И снова, снова! Человек разумный
Совсем один. Один среди людей…
И снова допотопная туманность,
Где будто не ступала и нога,
И вирусно-немая первозданность
Творящего надежду очага…
Как радостно между ветрами, между
Дождями – очагу в них не гореть —
Почувствовать тепло живой надежды
И жизнь уже озябшую согреть…
Фрагменты из романа в стихах
«Влажный ветер Леванте…»
(Это о Греции времен афинской демократии и поглощения Эллады македонскими варварами.)
Велик Дионисий, рожденный великим народом,
Кто дружным восторгом дарует любого, коль нет ни гроша…
В угоду себе и рабам, и свободным в угоду
Спешит сообщить всем, что жизнь хороша.
Комедия в театре отводит людей от порока.
Трагедия – вовсе хороших свершений пример.
В Афины весна собралась две недели до срока,
Но греческий люд не смутить недостатком манер.
Правдив и доверчив он, без сожаленья
Готов для обряда отдать свою сотню быков.
И также, с улыбкою и без сомненья,
С любым разделить и одежду, и кров.
Сегодня весь люд под охраной его, Диониса.
Нельзя арестовывать, требовать в праздник долги.
Народным собраньям – запрет. Никаких компромиссов.
Судебные иски отставить! Никто – ни друзья, ни враги.
Равны и велики в веселье и люди, и боги.
Они, все двенадцать, средь песен и танцев вокруг.
Им всем в одну сторону. Всем – по дороге,
Туда, где братается праздничный дух,
Где нет и вершка между «ними» и «нами»,
Из тех, кто вознесся… Кого ни возьми.
Где люди нечаянно стали богами.
А боги нечаянно стали людьми…
Ликуют тимпаны, волнуются звуки свирелей,
И флейты восторженно славу поют.
Врываются в хор песнопевцев восторги и трели.
И в праздника чашу вино неразбавленным льют.
Плывет Дионис над весельем, большой и священный.
Статую несет вся агора – хореги, жрецы,
И даром что в дереве он воплощенный.
Поют ему гимны и воины, и мудрецы.
Корзины с плодами – над статью хорошеньких женщин.
Венки из плюща и фиалок у юношей и у мужчин.
И каждый, кто здесь, его славой увенчан —
Разбойник и праведник. И государственный чин.
Сирены, сатиры пешком, на ослах и на мулах
Кружатся в причудливых танцах стихии своей…
Комический образ насмешки… В пирах и разгулах
Рожденный всевластием глупых и жадных людей.
Наивный напев и дурашливый лик скомороха.
Под маской – зловредный и яркий народный протест.
Но праздник! И кажется, все не больнее гороха,
Шрапнелью стреляющего в обозначенный крест.
Проносятся толпы поэтов, хоревтов, актеров.
Священный огонь и восторги вокруг алтаря.
И сотня быков ревом глушит пространство, в котором
Ждут праздника люди, улыбки друг другу даря…
А рядом поет хор сатиров козлиный —
Козлиные маски как облик природы самой —
То песни про солнечный луч, чтобы жаркий и винный,
Тогда виноград будет тоже такой,
То песня про грусть, про дыхание смерти
Затем, Дионис чтоб услышал мольбу,
Ему принесенную в песне-конверте…
Назначено только ему одному…
И, как в подтвержденье того заклинанья,
Трагический мим поднял руки мольбы
И долго стоял, как само изваянье
Изменчивой и неизбывной судьбы.
И хор – уже снова про год без изъяна.
Грохочут тимпаны. И флейты поют.
И в желтый киаф козлоногого Пана
Сатиры вино неразбавленным льют…
«Все станет на свои места…»
Все станет на свои места,
Лишь здравой мысли перст железный
Сомкнет смешно и бесполезно
Тебя зовущие уста.
Все станет на свои места.
И будет тем, чем было прежде, —
Рояль бесстрастен и тосклив,
Будильник слишком суетлив,
И старый дог в большой надежде,
Что станет мир не так болтлив…
Забьется в угол пустота,
Боясь шипов воспоминаний.
И вздрогнет, как напоминанье,
Звонка глухая немота.
И мысль трудна, хоть и проста —
Все станет на свои места…
«Как ярок свет. Слепит как никогда…»
Как ярок свет. Слепит как никогда.
Идет паром средь тысяч солнц. И дали
Безоблачны. И прошлое едва ли
Догонит, распростившись навсегда.
Идет паром вперед. Идет – туда.
Мне не туда, мне по пути – обратно.
И солнце, отраженное стократно,
Единственным вдруг станет. И вода
Его отпустит в полумрак каминный,
Туда, где Бинц и вечные ветра.
И сенбернар – свидетель ночи длинной,
Распахнутой в «сегодня» из «вчера».
И необъятность дня, и тайна ночи,
И разноцветье крыш, и чувств река.
И тихий шепот потаенных строчек:
Остаться до последнего звонка…
Прибоя натиск, рокот непокоя,
Дневные неприкаянные сны,
И что-то неизбывное, земное
Придет, тебя увидев, со спины.
И смолкнет тишина на полуслове.
И я свое вязанье отложу.
И трепетнет мгновенье – лещ в прилове.
И ты: «Не уходи». – «Не ухожу».
«Ущербная луна. И над Босфором сизым…»
Ущербная луна. И над Босфором сизым
Предутренней порой струится сизый свет.
И тайный челн, влекомый легким бризом,
Скользнул в волну, минуя минарет.
Крест-накрест – храм. Три слова – верным людям.
«Даст Бог, вернемся?» – тишина в ответ.
«А налетят?» – «Ступайте. Мы остудим…
Даст Бог, вернетесь», – шелестнуло вслед.