Ну ладно, отключился, мы уже вышли с Сашей, пошли. Аленка выскакивает из сельсовета – Вера, говорит, иди, там тебя какая-то баба. Я подхожу. Она такая: «Вы Вера Сергеевна?» Я говорю, да, а вы кто? Потом, такая, говорю: «А, Елизавета Васильевна?» Она такая: «Да. Че, мол, типа, звонишь, что, уже соскучилась?» Я говорю, я вообще-то звоню по его просьбе, он хотел с ребенком поговорить.
Ну и все, она как понесла, как психанула, я говорю ей: «Да забери ты этого пидараса! Вот забери, говорю, он мне на дух не нужен». Она говорит: «Он не пидарас. Он нормальный мужик, просто ему нужна была нормальная баба». Как с меня полезло! Поговорили, все замяли, он попросил вещи, я ему вещи отправила с Ивановой. Ладно. Через месяц он мне с Ленкой Пороховой говорит, ты, мол, моей бывшей передай, что у меня, мол, тачка, перстни, цепочки, все такое. Машинально неделя проходит, слышу, все. Браслеты. Накинули браслеты».
Вера заводит руки за спину, показывая, как накидывают «браслеты» – наручники.
«Потом спрашиваю, тут разговор-то пошел, а Валька Перевалов, они жили в Голубове, одноклассник его отсюдова, получатся. Жили в Голубове, тут вот с Юлей нашей тоже кого-то поругалися, уехал. Ну и потом, я говорю, за че загремел, че, за че посадили – так вот эта баба его завалила мужика, оставила двух ребятишек [сиротами]. Она убила, а он на себя это все взял. И сейчас срок мотает, на строгом. Свидетелей-то нету, она свидетель один-единственный, они были вдвоем. И следствие ничего не раскрыло, его посадили, он уже три года сидит.
Я его тут спросила, тебе еще сколько чалиться-то? Он говорит, я не знаю. Я говорю, как не знаю, ты на строгом режиме сидишь, тебе по-любому приговор вынесли на суде. Я говорю, ты че тешишь-то? Ты че на суде трепался, что у тебя где-то там двое детей и у них мать-алкашиха, ты что, меня имел в виду в алкашихи записать? Я говорю, ты меня лучше не трогай.
Я надеюсь, когда ты освободишься, не будет вот этого вот – я там ребенка заберу или еще че-то. Он мне говорит, нет, такого не будет. Как он мне сказал: ты должна ходить гордо, грудь вперед, с гордо поднятой головой, что ты родила Боре Кибальчишу сына. Я говорю, ты знаешь, какой же я была дурой, когда с тобой вот сошлася. Мне вот даже стыдно, что я от тебя родила ребенка. Мне стыдно, что у него такой папаша.
А он говорит, нормально вышло. Ну, они же с Сашей хорошо общались, дружили, даже на рыбалку вместе ездили. Он мне говорит, нормально, вообще, живем красиво – я, мол, остался говном, а лучший мой друг стал хорошим папой.
Да, я говорю, так Саша не гоняет меня по ночам за бутылкой по селу! Ночью и не поднимает, и не бьет, как ты это делал. Как я с ребятишками скиталася по всей деревне. Я за эти восемь лет, что с тобой прожила, я вот так натерпелась.
По телефону говорила с ним… Саша, правда, ничего не знает про это. Мне в прошлый раз, я была в Голубове, просто скинули смской его номер, я просто хотела попросить, чтобы он мне отказную дал от ребенка, чтобы он отказался. И, получатся, он, Саша, увидел эту смску, там написано прямо: Кибальчиш. Он два дня со мной не разговаривал. Ты что, я перед ним и так и эдак, все, Саша, я говорю. Если он узнает, что я с ним разговаривала, это будет все».
Сын Ваня сидит здесь же – ест рисовую кашу. Вера продолжает:
«У него папаша был такой же, как с малолетки зашел на тюрьму, так всю жизнь в тюрьме. Так и убили. Из-за телефона якобы. Ну, убили, конечно – изуродовали вообще. Я приехала на опознание, я была в шоке. Ему восемь ножевых, здесь, тут, получатся, лоб молотком проломлен, рот вот так вот разрезанный, вообще ужас. И плюс подожгли, он обгоревший. Рука одна, нога одна обгорела. На проволоку так наши в Голубове приделали. Что ты!
Так у меня, во-первых, не было такого предположения о морге – я посмотрю по телевизору, морги там приличные. Ну, тут-то настроилася, а мне-то еще говорит этот, патологоанатом, тебе, может быть, не стоит на такое смотреть. Я говорю, в смысле? Ну я тогда, говорит, возьму нашатырного с собой. Ну и зашли. У меня-то предположение, что там коридоры, и лежат вот эти вот, жмурики. Заходим сразу – бац. Он на полу лежит. Весь такой обгоревший. Но че вот, знаешь, у него на груди была выколона икона: сколько ходок, столько куполов – церковь. И они не обгорели. Вот все вокруг обгорело, а вот это вот осталось, вообще вот даже, даже волоса вот не поплавились. Ведь лежит обуглившись, а вот грудь вот, где вот это-то вот выколоно, даже ни грамма. Даже вот глаза обуглившись прямо вот эти вот».
Вера возвращается мыслями к бывшему мужу:
«Мне мама говорит, ты как восемь лет с ним прожила, тебе книгу можно написать. Я говорю, если только боевик какой-нибудь. У нас, я говорю, вот у нас, Света у меня, я вообще вот – это че мы, получатся, с Кибальчишом сошлися, ей было полтора года.
Она его папой не называла. Мы восемь лет с ним прожили. Всяко-разно, я ее даже пробовала подкупать. Я покупала ей жилетку у Белых. Серую такую, наверх ли или под низ – нет. Она ее даже не одела. Я говорю, смотри, он тебе купил жилетку, называй его папой – нет. Она плакала, она даже в учебнике не читала слово «папа». Вот Тарахтенкова, которая сейчас его учит, – Вера показывает глазами на сына, – она меня вызывала по этому поводу. А почему, говорит, у вас ребенок не читает это слово? Плачет, говорит, но не будет.
И вот мы сошлися с Сашей,