Наступило временное затишье. Гриша знал, что нужно выбраться и пройтись по городу, узнать, как и что и кто еще жив. Ильинична плакала, причитала, но делать было нечего. Перекрестила, да и отпустила. Знала, что если не убьют, значит, вернется. обязательно вернется.
Прошло два часа, и Гриша вернулся в полнейшем разочаровании в новостях. В городе осталось очень мало народу. Одинокие прохожие, боящиеся бомбежек, разбитые витрины магазинов, отсутствие продовольствия, частично или полностью разрушенные дома, множество воронок от снарядов – все это дыхание войны. Ее проклятые руки, которые того гляди дотянутся и толкнут к смерти…
Грише удалось узнать, что каждый день в районе обеда люди собирались в определенном месте, около рыночной площади. Нерегулярно, но приезжали автобусы, которые вывозили раненых и беженцев в сторону границы с Россией. Дальше уже сами. Люди поговаривали, что там есть палаточные городки и любая медицинская помощь. А самое главное, там есть еда. Как бы народ ни старался держаться, а духом падал. Скоро есть будет нечего и не на что. Запасы? Так они тоже не резиновые. С лекарствами давно проблема. Погибло много врачей, и нередко люди сами брали чью-то жизнь в свои руки и старались, чтоб раненый выжил. Это почти как игра в рулетку. Выиграешь или проиграешь – никогда не знаешь.
Но была новость еще хуже, о которой Гриша Ильиничне умолчал. Пропал автобус с детьми. Попали они под обстрел или их захватили – узнать было неоткуда.
Знали только одно: до границы они так и не доехали.
На обратном пути Гриша встретил своего старого знакомого – Сашу. Бывший одноклассник догнал его на машине, когда Коромыслов в горьких раздумьях шел домой. Постояли, поговорили о том о сем. О войне, о Гришином ранении, о погибших. помолчали. Саша курил, а Гриша стоял, просто опустив голову, будто вся вина за происходящее лежит на его плечах. Саша рассказал много о себе, о бомбежках, о том, как первый раз взял оружие в руки, чтоб защитить свою мать от фашиста. Говорил и говорил, то нервно смеясь, то хрипя от ярости. Завтра он должен будет везти свою маму к границе. Закончился инсулин, а без него, да с диабетом. да еще и на нервной почве. хуже ей стало. и если еще время тянуть – понятно, что будет.
В машине есть место, и Саша, видя Гришино состояние, всю его болезненность, даже не предлагал, а нахраписто уговаривал Коромыслова поехать с ними, да тот отрицательно качал головой. Куда Ильиничну деть? Ведь она же живая! Одна у него осталась, а так он один на белом свете. Никому не нужный, полуинвалид.
Саша и тут нашелся, сказав, что Ильинична поедет с ними. Четыре человека в машине спокойно умещаются. Коромыслов, Ильинична и Сашина мама будут пытаться перейти границу и попасть в лагерь беженцев, а Саша сюда вернется.
«Война еще не закончилась, и не по-мужски это как-то бежать. Мужик должен быть мужиком и защищать Родину! – сказал Саша и выпрямился, как солдат перед командиром. Но тут же по-дружески подмигнул и добавил: – Однако это не касается раненых, женщин, детей и стариков».
Гриша скис еще больше, окончательно отказавшись от предложенного. То ли ему было неловко, потому что до войны с Сашей они были как просто знакомые, а сейчас говорили обо всем, будто родственники встретились. То ли Гриша осознавал, что ехать на такой машине – еще больший риск, чем отправлять детей на автобусе с огромной надписью «Дети», а потом скорбеть… что своими руками… автобус смерти.
На том и расстались, однако Саша твердо сказал, что утром подъедет к дому Коромыслова, быть может, тот еще передумает. Ну а нет так нет. Но Саша уже видел эту бледность, которой покрылось лицо Коромыслова. Он догадывался, что будет дальше, но о том промолчал. Будет день – будет пища, а там и удастся уговорить поехать.
Это все, что удалось узнать Грише, у которого мозг кричал от несправедливости, от чувства гадливости, от смертей, от безысходности. Последняя его надежда на спасение таяла на глазах. Он не мог рисковать Еленой Ильиничной, да и Борьку тоже жалко. Но и остаться тут – значило бы подписать приговор, когда тебя завтра поведут на эшафот. Никто никого не спрашивал. Брат с братом воюет.
Ильинична молча выслушала Гришу. Категорически отказалась куда-либо ехать со своей родной земли. Проронила несколько слезинок и затихла. Сочтены ее дни. Сочтены Гришины дни. И Борькины тоже. Хотя последнему все равно, ибо он по-прежнему довольно похрюкивал, но оттого было еще горше. Все погибнут. Да как же такое может быть?
Гриша умышленно умолчал, что их, невинных работяг, считали сепаратистами, что зачистки будут еще жестче. Но Ильинична все чувствовала. Ее старое сердце задыхалось от боли. Никто не поможет. Никто!.. Ту войну пережили. а эту. не переживут.
Остаток дня так и провели в молчании. Даже Борька затих. Чувство неминуемой смерти выбивало все душевные силы. Некуда бежать! Или есть куда? Но ведь нигде их не ждут! Везде они чужие! Даже на своей родной земле. Все превратилось в адский котел, в который сваливали всех подряд и медленно помешивали.
Лишь к ночи Ильинична заметила следы крови на Гришиной рубашке. Что-то не то происходило с рукой. Хотя Коромыслов и хорохорился, терпел боль, но Ильинична понимала, что может начаться заражение или что-то еще хуже.
Страшно ей было терять Гришу. Полюбился он ей, как сын. Да и Борька. Лучше всякой кошки! Жаль, что только не мурчит. Но что делать с Гришиной рукой? Как помочь? Если б времена были спокойные, можно было бы в любую больницу съездить. А тут. больницу-то разрушили, ироды!
Осталась последняя надежда. Помолилась Елена Ильинична Богу, попросила Его спасти и сохранить и легла спать. Поможет Он. Всегда помогал, так и тут будет.
* * *
Наступал рассвет. Горькие рыдания вырвались у Елены Ильиничны из груди. Всю ночь Коромыслов стонал от боли, а ближе к утру у него начался жар. Яснее становилось то, что без врачебной помощи тут никак не обойтись. Как бы Гриша