Хотя подарком можно считать то, что за этот день их обстреливали только раз, а не два-три. Но все-таки хотелось людской жизни, мирной, спокойной. Жизнь в страхе и ожидании снарядов – это не жизнь. Казалось, что это не могло быть реальностью. Но таковой являлось. Пустынный район их городка говорил о том, что фашизм приобрел новый облик и набрался сил. Ильинична, Гриша и Борька остались, а остальные кто разбежались-разъехались, а кого убило. Хочешь пройтись по соседям? Иди на кладбище и ходи средь могил. Всех повидаешь, у каждого креста наплачешься.
Только легче не станет. Ад наяву.
Гришу который день не покидала мысль: уехать в Россию. Он где-то слышал, что, если перейти границу с Россией, можно попроситься и стать беженцем. На некоторое время. А когда война закончится, можно будет вернуться домой. Гриша не успокаивался, но вслух произносить Ильиничне свою идею побоялся. Не знал, какая будет реакция. Ведь Ильинична любила Россию и до сих пор считала всех русских братским народом. Тяжело она пережила распад страны и еще тяжелее привыкала к тому, что медленно вбивался клин раздора. Периодически пытались бороться с русским языком, но проблема состояла в том, что было слишком много людей, которые считали его родным.
Гриша просто знал такую вещь: Ильиничне много лет, а чтобы уехать, нужно здоровье и силы, которых у нее становилось все меньше и меньше.
Когда-то война была только в книгах. Гриша ясно помнил, как они смеялись на уроках истории, запускали бумажные самолетики и не хотели слушать учителя, который грозился поставить всем «неуд», но никогда этого не делал, а в душе вздыхал: «Ну и пусть, это ж дети, и хорошо, что их война не коснулась».
Только сейчас Гриша все яснее и яснее осознавал, что пришлось пережить тем, кто видел ту войну, о которой писали в учебниках, которая не пахла школьной библиотекой, а пахла кровью, порохом и похоронками.
– Гриша, о чем это ты думаешь? – Ильинична словно вырвала Коромыслова из тех дум, которые все дальше и дальше относили его в прошлое, заставляя сожалеть о том, чего не понимал тогда в силу молодости или же дури.
– Да так, ни о чем, – солгал Гриша. – Елена Ильинична, а вы бы согласились уехать?
– Гриша, что ты?! Да и куда? Моя земля тут, похоронят меня тут. Сын мой, муж, родители – все тут. Куда ехать?
– От обстрелов… в Россию.
– Кто ж меня в ней-то примет? Чужие мы с тобой там, Гриша.
– А если примут? Я слышал от соседки, бабы Нюры, когда она собиралась вместе с дочкой туда. Они говорили, что всех берут.
– Прям всех?
– Ну да. Надо только границу перейти.
– А Борька? Куда мы его денем?
– С собой возьмем! – солгал Гриша. – Все расскажем, все объясним. Почему с кошкой можно, а с поросенком нельзя? Это точно такая же кошка, просто розовая и с пятаком, – попытался улыбнуться Гриша.
Борька довольно хрюкнул, будто подтверждая, что эти слова ему по душе. А если еще и еды дадите, то будут даже по вкусу.
– Нет, Гриша, не поеду я никуда. Не побегу. Стара, да и на этой земле помереть хочу.
– А никто не говорит – навсегда! Побудем пока беженцами, а там и война кончится, – не унимался Гриша.
– Нет, Гриша, нет. Всему свое время, а мое время вышло.
Разговор зашел в тупик, и Коромыслов сменил тему на школьные воспоминания. А там перешли на воспоминания Ильиничны о покойном муже. Стало уютней, будто он где-то рядом с ними, просто невидим. Но стало и невыносимо: ощущение смерти, которое не проходило.
Гриша улыбался как мог. Но Ильинична отгоняла от себя мысль о том, что шанс на жизнь она своими словами только что разрушила. Да еще вдобавок подрезала крылья пареньку, вогнав его в грустное настроение.
Лишь Борьке было все равно. Он не знал, какой год на дворе, какое число. Он просто похрюкивал, как делал всегда, когда ему было просто хорошо. Даже казалось, что он немного улыбался. А если война продлится еще годок, то уже будет казаться, что у Борьки крылья ангела и рыльце самое лучшее на свете. Но пока этого не было.
Где-то далеко слышались выстрелы и взрывы. Но каждый думал о своем: Гриша о побеге, Ильинична о покойном муже, а Борька о еде.
* * *
Шли дни, а ничего не менялось. Ежедневные обстрелы не давали спать, а днем приходилось прятаться в подвале. Жизнь превратилась в череду ожидания спокойствия, желания достать пропитания и увидеть других живых людей. Но цепляться за надежду – это, по сути, как цепляться за пустоту: не опереться, не обнять, но зато хоть так можно жить…
Гриша чувствовал, что будут времена еще хуже. Что-то внутри говорило о том, что беда стучится к ним в дом, однако они с Ильиничной плотно затворили дверь. Но можно ли остановить то, что невидимо, но ощущаемо? До сих пор никто не знает ответа на этот вопрос.
Пенсию Ильиничне перестали платить. Обстановка в стране говорила о том, что деньги будут кончаться, цены достигнут невиданных высот, а народ будут ставить на колени. Но как можно поставить на колени тех людей, которые помнят Вторую мировую? У которых дети и внуки выращены с полным отвращением к фашизму! Сильные мира сего совершали все новые и новые ошибки, забыв про то, что тут люди, которые способны сообразить, что к чему, и сделать правильные выводы.
Все чаще Ильинична стала замечать, как Гришино лицо искажается от боли. Уклоняясь от вопросов, Коромыслов понимал, что с рукой что-то не то, но правду сказать не мог. На нем весь дом, на нем Ильинична с Борькой. А боль. ну и что, что ночами спать не дает. Все можно перетерпеть, все снести. Лишь бы Ильинична жива была. лишь бы не пришлось опять хоронить.
Да и Борька не рос. Видимо, настолько понимал все и нервничал, что был чуть больше домашней кошки. Глядя на него, Коромыслов иногда думал: «Интересно, а снятся ли Борьке сны? Если да, то война в них идет или закончилась?» Но поросенок только похрюкивал, а потому вряд ли что-то можно было понять. Названный Ильиничной в честь покойного кота (любимца покойного мужа) и подобранный на улице после очередной бомбежки, Борька просто радовался жизни и еде. Он даже не знал, что его хозяева, похоже, погибли, что Ильинична расклеивала объявления о нахождении порося,