Подобных вопросов много. В полной мере до сих пор, как кажется, они не ставились…
Невозможно на них ответить в границах небольшой статьи. Поэтому на общее портретное описание мы хотели бы взять два имени, Равиля Бухараева и Майи Валеевой (род. в 1962 году), чтобы попробовать высветить через них «родовые» черты «казанской литературы» в ее нынешнем этапе развития. Выбор этих имен не произволен, не случаен, он диктуется желанием посмотреть на литературную жизнь в обоюдоостром преломлении: на вершине, которая претендует быть классической (Равиль Бухараев), и на том уровне, который, увы, не стал известным, ограничившись сравнительно узким сегментом читательской публики (Майя Валеева). Это два полюса – не только по гендерной принадлежности, но и по масштабам художественного творчества, его размаху, глубине, темпам и векторам движения. Для критика с его профессиональной тягой отличать размах явлений они неравнозначны, а для историка литературы, напротив, – пребывают в единстве взаимосвязанного процесса, как цепь свойств одного предмета, раскрываемого в сложной, многоступенчатой эволюции.
Итак, Равиль Бухараев и Майя Валеева…
Равиля Бухараева, пожалуй, мы отнесли бы к крупным писателям эпохи. Без преувеличения это был человек огромного дарования и энергии. И тем удивительнее то, что, несмотря на его многочисленные публикации, целостно-монографических исследований поэтики Равиля Бухараева нет, даже в Казани они, в сущности, не проводятся. Есть прижизненные журнальные рецензии, написанные в «импрессионистическом» стиле, есть статьи, в том числе научно-литературоведческие, но отсутствует планомерное и системное знание о том, что такое Равиль Бухараев как философ, писатель и переводчик. Бухараевоведение как познавательная отрасль не сформировалось, хотя с момента смерти автора прошел ощутимый, значительный срок и контуры подхода к освещению его произведений могли бы принять выверенную отчетливость. Это «странное» упущение имело то следствие, что, когда в поле зрения массового читателя попало творчество Гузель Яхиной и, в частности, ее роман «Зулейха открывает глаза», не оказалось востребованным мнение, согласно которому историю казанских татар, национальную картину мира, ими созданную в течение многих столетий, на русском языке в образном виде глубже воплощает бухараевское письмо, а не яхинское. Ясно, что у массового чтения – свои рецептивные законы, что далеко не последнюю роль тут играют социокультурные проекты по «запуску» интереса к тексту, что роман Гузель Яхиной в стилевом и композиционном отношении хорошо написан (и это, кстати, тот случай, когда риторика с ее приматом внешней формы и, значит, силой колдовского очарования уводит в сторону от всестороннего обсуждения сочиненного). Вместе с тем национальный дух в романе не был адекватно передан, реалии традиционной татарской жизни получили искажение, все свелось к сюжету из типичной колониальной жизни-судьбы, а о лагерной теме и говорить не приходится – после Варлама Шаламова добавить к ней что-то новое в сущностном ракурсе нечего или, выскажемся помягче, чрезвычайно затруднительно. Словом, явления, равного айтматовскому, здесь не найти, и потому, вероятно, нельзя не согласиться с той точкой зрения, что романы и повести Чингиза Айтматова закономерно могли возникнуть в рамках советской действительности, вопреки ее страшным изъянам и изломам, а в границах нынешней «либеральной» правды и бесконечной «карнавализации», детально описанной Михаилом Бахтиным на материале средневекового европейского сознания, похожего уровня нет и не предвидится… И все-таки подчеркнем, что не имеющий ныне пристального внимания Равиль Бухараев лучше всего определяет положение с национальным элементом в литературе. Именно его тексты целесообразно брать за опору в суждениях о литературно-творческой деятельности русскоязычных татар. Равиль Бухараев сегодня должен быть их «визитной карточкой», иерархически первым звеном, а не Гузель Яхина…
Проза Равиля Бухараева, как и его поэзия, – сочетание философской глубины и лирического настроения. Его герой стремится соединить пространства (удаленные, отстоящие друг от друга континенты) и увидеть время в феноменологическом сплетении прошлого и настоящего, без которого нет цельного и завершенного человека, мыслящего и оценивающего.
Так, в чудесном рассказе «Маленькие птицы Милуоки» автор изображает американскую глубинку, в которой он оказался по воле неприхотливой судьбы. Америка его удивляет и восхищает; причины этого лежат в незамысловатости провинциального образа жизни, его «вовлеченности» в ритмы природы, которая поражает могучим величием – не подавляющим человека, как может показаться, а раскрывающим то лучшее, что дремлет в тайниках его сознания, ожидая благоприятного момента. Примечателен переход в описании от «асфальта» к «траве», от «цивилизации» к «природе», от «искусственности», «рукотворности» к «естественности» и «Богом определенной данности»: «Выбираясь из джипа, который прокатил нас по городу… я сначала попал ногой на вездесущий асфальт, но уже через минуту встал обеими ногами на поросшую кроткой гусиной травкой почву полого приозерного косогора». Озеро Мичиган представляется громадным и «чистым, как родственная любовь». Небеса, нависающие над землей, живут скрытой полнокровной жизнью, в которой нет места денежному расчету, ассоциирующемуся с небоскребами – всемирными торговыми центрами. Перед нами, если подумать, достаточно принципиальная, инвариантная особенность бухараевского мировосприятия: видеть Америку как пространственный объект, пренебрегая структурой социальных связей, отодвигая на задний план то, что лежит на поверхности и ощущается многими, кто когда-либо въезжал в эту страну и выражал затем собранные наблюдения на страницах литературных изданий (русская традиция, от «Одноэтажной Америки» Ильи Ильфа и Евгения Петрова, «Города желтого дьявола» Максима Горького, «Моего открытия Америки» Владимира Маяковского до современных путевых заметок в электронном «Живом журнале», богата на фиксацию общественной жизни Америки с разными оценками в зависимости от конкретных идеологических убеждений или предпочтений взыскательного вкуса).
Имеются все основания утверждать, что первоочередное конструирование природно-пространственной модели чужого края (что я вижу сначала, когда попадаю в другую страну) выражает глубинные тюркские коды бухараевского мышления, остающиеся в неизменности, несмотря на русскую языковую культуру. Тюркский взгляд на вещи, о чем убедительно писал Николай Трубецкой, один из видных творцов «евразийской» теории, всегда носит пространственный характер. Этот взгляд предпочитает обозревать мир вширь, а не вглубь, охватывает предметы и понятия схематически, в целом. Древние тюрки – кочевники, создатели степных империй; им важно было соединять необъятные просторы множественными линиями движений, не дать этим просторам распасться на суверенные части, перенести идейные или технические достижения из одной окраины в иную; тюркские глаза зорко следили за далью (небом, землей, воздухом-ветром),