В рассказе «Происходящее, или Натюрморт с осенними георгинами и морковью» автор пишет о том, что священный долг человека, по давней сентенции, – посадить дерево, родить и воспитать ребенка, написать книгу. Из-за несовершенства бытия последние две задачи не всегда осуществимы. Что касается первой, то она реализуема, и радость от простейшего действия обычно приносит чувство удовлетворения. «Вот дерево я точно посадил. Руками, помню… втыкал в сырую землю живой черенок – тополевую ветку, заранее пустившую в пол-литровой банке крохотные белесые корешки. Помню, как принялась эта ветка, и зазеленела, и потянулась ввысь подле стоящей на выложенных из силикатного кирпича опорах деревянной, кругом застекленной и обсаженной между тем также и кустами сирени веранды». В рассказе воспроизводится стойкое ощущение того, что органический мир (яблоневый и вишневый сад, садовый домик, помидорные грядки, осень и весна), среди которого прошло детство автора, и есть «неуловимая, настоящая и подлинная жизнь». Ее основоположным свойством является «обещание радости», происходящее от Бога, Его милосердия. Равиль Бухараев актуализирует образ Эдема, лишенного искушений, хотя в библейско-коранической версии это не так, места, где начинается праведная вера в онтологическую справедливость мироустройства (этот образ в бухараевской прозе довольно част, он дан в дебютном лирическом цикле «Яблоко, привязанно к ветке»). Наличие божественного порядка – залог того, что ни одна мысль, ни одно воспоминание (а все это – взращенный сад души человека) не останутся незамеченными; человек будет вознагражден за них в грядущее время, которое надлежит ждать со смирением в добром и ответственном сердце.
Размышления подобного рода соотносятся с мусульманской традицией, согласно которой жизнь на земле – не столько «страдание», сколько «испытание»: если человек пройдет свой путь достойно, Всевышний воздаст ему в посмертии по меркам высшей и непреложной Истины.
Многозначителен рассказ «Касанье нелюбви», в котором художественно оформленное воспоминание дополняется документальными справками из жизни прошлых лет. Автор видит родную Казань – и в ее малоэтажных предместьях, и в благородной университетской части. Недалеко от столицы – «множество лесных озер», есть «сосновый бор», ведущий к тихой речке, в которой герой развлекал себя «подводной охотой». С удовольствием передается всплеск воды о лодку, звук преломившегося шеста при ловле щуки, «неподвижно висевшей… над курчаво-золотистым дном», запах «крепкого чая» в кружке, которую держал дед (чай, «пахнущий… терпким дымом закатного костра», «потом пили чай из закопченного жестяного чайника, вприкуску с колотым сахаром, и из горячей кружки струился парок, пахнущий чистыми степными травками – чебрецом и мятой»). Все эти описания служат целью продемонстрировать единство бухараевской семьи, поколенческую связь в ней; природа выступает общим знаменателем, гарантом пусть и неприхотливо обустроенной, но текущей без потрясений и надрывов жизни. Связь поколений осуществляется и через сказку «про падчерицу и блуждающий сад», которую рассказывает в степи близкий родственник, и через деревянный дом с крыжовником, сиренью и вишней, к ветке которой бабушка Латифа подвязала черной ниткой яблоко, чтобы не казалось, будто осень бесплодна. Равиль Бухараев на буддийский лад называет это состояние «покоем неведения». Однако и оно уходит, исчезает: «покой неведения», каким бы «самоорганизованным» он ни был, требует посильного труда. Без труда сад не плодоносит, и о грушевом дереве, благоуханно росшем на родине, приходится неожиданно вспоминать на чужбине, видя, как оно произрастает в Лондоне, возле Ахмадийской мечети, чьим прихожанином являлся автор.
Равиль Бухараев – гражданин глобализованного мира. Тем не менее не забывает он, автор «Дороги Бог знает куда», «Дневников существования», «Истории российского мусульманства», переводчик тюрко-татарской лирики золотоордынского периода и признанных казанско-татарских поэтов-классиков начала XX века, и о малом, его взрастившем крае, как оторвавшийся и летящий по ветру древесный лист, обладай он способностью понимать и помнить свое положение, знает о питавших его крепких, тугих корнях…
Сходные мотивы обнаруживаются в замечательной прозе Майи Валеевой.
Ее творчество, как мы отметили, неизвестно широкой аудитории. Будучи выпускницей биологического факультета Казанского университета (как в свое время Равиль Бухараев – физико-математического) и талантливым живописцем, родом из семьи казанских интеллигентов (отец Майи, Диас Валеев, самобытный философ, прозаик, публицист, драматург, автор «Путей к Сверх-Богу» и «Записок бодрствующего»), начинала она в качестве писателя-анималиста. Ее перу принадлежат повести и рассказы «Ошибка старика Кеутегина», «Тейчу», «Возвращение Кру», «У Сопки Стерегущей Рыси», «Андалузский бык» и др., сюжеты которых связаны с полевыми экспедициями по преимуществу на просторах бывшего СССР. Сейчас она живет в Соединенных Штатах, и приходится лишь сожалеть о том, что ни в Казани, ни в России ее произведения практически не читают, хотя искушенные литературоведы и критики могли бы внести скромный вклад в просветительскую пропаганду ее имени и неординарного творчества.
Одна из главных книг Майи Валеевой – «Брожу по миру и наблюдаю».
Она состоит из трех частей, соединенных образом главной героини – человека, который вбирает мир в его пышном разнообразии и многоцветии. Это почти бунинское принятие красок, запахов, звуков вселенной как состояние «всеединства» определяется художником Догадовым, персонажем миниатюры «Тело любви», так (он объясняет механизм возникновения замысла и преображение его в живописной форме): «Брожу по городу и смотрю… Каждый человек для меня… интересен. Словно бы каким-то третьим глазом я вижу и чувствую его жизнь… Все вокруг живет, дышит – дома и деревья, люди, собаки, старые заборы, птицы… А я словно подглядываю за этой жизнью».
Этот пафос пронизывает книгу, проявляясь в желании «собрать» пространства, населенные людьми разных культур, нежно вместить их в крохотном топосе – пылком пульсирующем сердце. Показателен эпизод встречи героини с восточным городом: он как бы наплывает из волшебного детского сна, всходит на поверхность сознания из темной бездны прапамяти. Призрачные очертания минаретов, храмовых куполов бирюзового цвета преодолевают воздушность, обретают твердость и фигуративность линий; открывшаяся картина становится поистине грандиозной: город, благодаря своей красоте, начинает соперничать с небом и вечностью, чему не мешает суетливая жизнь самаркандского рынка – великого «муравейника», в котором беспорядочно смешивается шум людских голосов, остро-пряные запахи и цветовая мозаика в выразительно-праздничных переливах – все в какой-то изначальной, добытийной неразделенности. Ночная прохлада города и та служит временным затишьем в этой безудержной круговерти наплывающих ощущений: даже закрыв глаза, нельзя не вообразить горы с синевато-золотистым отливом, небо и жаркое полуденное солнце – знаки вечности, так привлекающей к себе и одновременно так пугающей жестоким безразличием.
Заключительная часть книги (по объему – больше половины) посвящена рассказу о провинциальной Америке – бухараевская тема. Повествование о ней документально, коррелируя с тем чувством, генезис которого, как мы установили, опосредованно