Он явно повторял чьи-то слова.
— И потому надобно не давать больше вольностей, поскольку народ к ним не готов, а наоборот, возвращаться к устоям. Действовать строже. Жёстче. Так, чтоб никто не смел и головы поднять… это, уж простите, цитата. И да, особо ретивые вспоминают времена, когда… как это… «народишко сидел смирно под барскою рукой».
— Серьёзно?
— Более чем… скажем так, появилось мнение, уж не знаю, кто его высказал, но… — Карп Евстратович нервно ущипнул себя за ус и выругался. — Извините. Я прямо после заседания Чрезвычайного комитета… так вот, пока ждал Алексея Михайловича, то наслушался всякого-разного.
— И что за мнение?
— Что надобно вернуть крепостное право.
— Чего?! — вот тут уж я прифигел знатно.
— Я был примерно так же удивлён и, не побоюсь этого слова, эпатирован. Одно дело противиться реформам, и совсем другое — это вот…
— Не выйдет, — я аж головой затряс, избавляясь от этой гениальной мысли. — Этот фарш не перекрутить назад.
— Образно. Весьма… и да, согласен.
— А что говорят… ну, идиоты.
— В Думе же!
— Так а что, действительно считаете, что там собрались самые мудрые и одарённые, — я как-то даже и успокоился, вспомнив, что и те, другие, уже поистёршиеся из памяти, политики порой выдавали гениальные в звучании своём идеи.
— А и в самом деле. Что-то я… совсем… отпуск нужен. Да кто ж его даст-то, — Карп Евстратович махнул рукой.
— Вот! Я ж говорю. Зря пирожные отдали.
— А при чём тут они?
— Ну… отпуск вам не светит, а вот пироженка — вполне бы зашла. Сладкое, оно в целом помогает смириться с несовершенством мира. Так что в целом я понял. Одни хотят вперёд. Другие — назад. А вы с Алексеем Михайловичем где-то посередине.
— Скорее Алексей Михайлович и Государь, который теперь с одной стороны слушает о том, что Третье Отделение совсем уже не работает, если подобное творится. А с другой, что это Третье Отделение распустилось и клевещет на невинных юношей, пытаясь в коварстве своём обвинить их в страшных злодеяниях. И совершенно бездоказательно…
— А бездоказательно?
— Книжка эта — не доказательство, — Карп Евстратович всё же присел. — Сами подумайте. Записки какого-то уголовника, которому место на каторге. И одиннадцать родов, далеко не последних. Мы надеялись найти что-то, но… знаете, обыски проводились тщательно.
— Да без толку. Нашли вы шиш с маслом.
— Да. Если бы взяли кого живым, Исповедник бы вытащил правду. И против него никто не посмел бы выступить. Но… у нас одиннадцать покойников и куча скорбящей родни, которая требует найти виноватого.
Я вот виноватым себя не чувствовал.
— А покойники… ну, про которых вы рассказывали, что скоропостижно. Они ж сами?
— Тут сложно сказать. Один повесился. Двое застрелились. Тут классический случай с запертой комнатой. Ещё сгоревший… ну и тот безумец, — жандарм устало потёр глаза и пожаловался. — Мне уже в глаза говорят, что это я его довёл. Скоро станут говорить, что я его своей рукой и убил.
— Но факты…
— Вы не хуже меня знаете, что слухам на факты плевать. Жена требует, чтобы я оставил службу.
— Но вы не оставите.
— Увы. Должно быть, я тоже идиот. Но идейный… я о другом. Ни у кого из них не осталось ни клочка, ни бумаги… ничего. Пепел в каминах. Кучка золы в мусорном ведре. Или вот прямо на столе. Если что-то и было, это сжигалось. Из того, что удалось найти — пара склянок, несколько шприцов, явно использовавшихся, набор девичьих локонов… у номера третьего.
— Трофеи.
— Я так же полагаю, но установить, откуда эти локоны взяты… сами понимаете. А просто хранение женских волос — дело неподсудное.
— Их предупредили.
— Именно. А ведь следствие проводилось в спешке.
— И теперь дело замнут?
— Да. Государь… скажем так, пришёл к выводам, что поскольку все обвиняемые мертвы, то и нет смысла затевать разбирательство. Будь они живы, тогда да… тогда… — он махнул рукой, поняв, что не способен говорить. — Общественности донесут, что в подвалах на Вяземке устроили разбойный дом. Что Король пытался подмять весь город, вот и убивал тех, кто сопротивлялся. Обычное дело. В это поверят.
Согласен.
Поверят.
Тем паче, думаю, что недалеко от правды. Убивать ведь по-разному можно.
— Пока общественность будет возмущаться, займутся Вяземкой и окрестностями. Вычистят, что только могут.
— А вы?
— Мы, Савелий. Мы… точнее вы пойдёте учиться.
— Да что вас всех так и тянет запихнуть меня в гимназисты? Вот ладно Танька, её понять можно. А вы? Вот вы, Карп Евстратович, с чего, а?
— С чего… — он крутанул второй ус. А я запоздало вспомнил, что собирался подарить хорошему человеку чётки. — С того, что из вашей дюжины восемь юношей носили перстни с майским жуком.
Я сперва не понял.
Вообще.
А потом… ну да, тут же принято. Танька рассказывала. Да, не во всех гимназиях, но в тех, которые особые, которые имеют и статус, и положение. И что порой эти статус и положение играют во взрослой жизни.
Про жука же Метелька упоминал.
— Интересно… полагаете…
— Заведение популярное, так что может быть просто совпадением. Но сегодня ещё кое-что произошло.
И замолчал этак, презагадочно.
— Карп Евстратович! Вот… вот давайте вы паузу в другом месте держать станете, а?
Он усы поправил и таки произнёс.
— Знаете, кто с нынешнего года будет вести уроки математики в младших классах? Каравайцев Егор Мстиславович…
— Погодите, это тот, который у нас лечится?
— Не совсем, — и улыбка такая добрая-добрая. — Это тот, кто был представлен директору. И принят на работу. Его паспорт на той неделе был зарегистрирован в участке. Заодно с договором на съем квартиры. Новое требование, знаете ли. Проверяем реестры жильцов…
— Он же… неделю…
Он ехал.
И не доехал. И в то же время — доехал. Любопытно. Прям очень любопытно. И я широко улыбнулся:
— А умеете вы, Карп Евстратович, интерес к учёбе пробудить.
Выражение лица у жандарма было скептическим.
— Не переживайте, — я потянулся, прям ощущая, как устало тело от неподвижности. — Отыщем. И новую дюжину, и чёрта, который её собирать станет.
Конец