В то утро я был на кладбище. Спустился в Альму в семь, чтобы ни с кем не встречаться. Протер тряпкой овалы фотографий, выбросил пыльные пластмассовые цветы и поставил свежие хризантемы.
Сестра не приехала. И в этом году даже не потрудилась прислать традиционную эсэмэску с придуманным оправданием, но меня это не удивило, я даже не знал, где она сейчас живет. Когда она перестала приезжать? Разделять со мной груз смерти, могильной тишины, поминальных свечей? Звонить мне?
Отстраниться – это в ее стиле.
Около половины восьмого я вернулся – помню каждую деталь того дня, – позавтракал гоголь-моголем. Надо было принять душ, подстричь бороду – она так отросла, что меня прозвали «медведем», – но не хотелось. Пусть будет борода – все же знают, что я добрый.
Как-то на уроке Офелия подняла руку и прямо так и спросила:
– Учитель, а сколько вам лет?
Моя борода прекрасно скрывала улыбку.
– Потому что Микеле говорит, что вам тридцать, а Марко – что пятьдесят.
– Шшшш, дура! – зашикали на нее остальные.
Мне стало весело, и я ответил:
– Восемьдесят!
Однако 2 ноября – это все-таки праздник, я пересадил цикламены в большие горшки, потом долго читал. После полудня взялся за проверку сочинений на тему «Мой лучший друг». Я поднялся в кабинет на втором этаже и сел за стол, где меня ждали аккуратно сложенные листы из школьных тетрадей. Бог мой! Верхним в стопке лежало сочинение Мартино Фьюме.
Двенадцать лет, оставлен в пятом классе на второй год. Первое предложение звучало многообещающе: «Мой лучший друг – Туман, моя собака». И второе не разочаровало: «Я нашел его в канаве, когда он был маленьким, брошенным, он отчаянно гавкал». Я вздохнул, достал из пенала синий карандаш для грубых ошибок и обвел гавкал.
– Это не литературный язык, Мартино, – сказал я вслух. Когда живешь один, приобретаешь привычку говорить сам с собой. – Я знаю, что на альпийских пастбищах итальянский тебе не понадобится, но все равно ты должен его выучить.
«Глагол лаять, – написал я на полях, – проспрягать в настоящем и прошедшем времени, переписать десять раз». Только я оторвал карандаш от бумаги, как услышал два голоса, и это был не мой голос и не голос Базилио.
Один был мужским, другой – женским; шутливые интонации, смех. Шаги приближались, остановились прямо под моим окном. Звон ключей, скрип входной двери. Я почувствовал, что сердце – о́рган, на который я обычно не обращал внимания, – заколотилось в груди так сильно, будто я попал в капкан.
В Сассайе не услышишь голосов.
Здесь царит абсолютная тишина, за исключением периода с начала июля до середины августа, когда родственники умерших, унаследовавшие дома и не сумевшие их продать, приезжают подышать свежим воздухом. Кроме куропаток, косуль, кабанов, оленей, сюда никто не заглядывает. Не заходит священник, не бывают ни мусорщик, ни почтальон. За письмами приходится спускаться на почту в Альму, а мусора стараешься оставлять как можно меньше, потому что раз в неделю тащишь его вниз на своем горбу. Как-то раз наведался муниципальный чиновник – проверить, уцелели ли дома после ливня, но он был один, не разговаривал и не смеялся.
Я встал из-за стола, подошел к окну и посмотрел через занавеску на улицу.
Никого не увидел. Не знаю, разочаровался ли я или обрадовался. Я замер, прислушиваясь к посторонним звукам, и думал, как выгляжу со стороны: бирюк, неудачник. Пропахший лесом, в грязной одежде, с отросшей бородой, я был настолько уязвим, что чувствовал угрозу от одного только присутствия чужаков.
Мне было стыдно шпионить в таком виде. И все же, чтобы лучше рассмотреть происходящее, я отодвинул занавеску. И увидел, что дверь дома напротив широко распахнута, а у порога стоят два больших чемодана.
И тут, не знаю почему, я вспомнил сочинение на тему «Мой лучший друг», которое сам писал в четвертом классе. Помню, я написал так: «Мой лучший друг – сестра. Она бегает быстрее всех мальчишек и лазает по деревьям шустрее белок. Ее крепкие ноги в синяках и ссадинах, но она не плачет, если упадет. Она очень храбрая, храбрей ее никого нет».
Я получил пятерку с минусом. Я всегда получал пятерки. Тогда все были уверены, что у меня светлый ум, и прочили мне блестящее будущее. Базилио в детстве тоже все говорили, что из него получится великий художник, а он стал маляром.
Я закинул и сочинение, и сестру обратно в подвал памяти, где им самое место – в темноте и сырости. Оторвавшись от окна, вернулся к письменному столу и заставил себя исправлять ошибки, чтобы орфография и синтаксис восторжествовали над всей этой суетой. Однако происходящее за окном восстало против моих правил, и это был четкий сигнал, что с появлением Эмилии жизнь примет иной оборот.
Они распахнули балконную дверь на втором этаже и вынесли проветриться матрас.
Я употребил глагол во множественном числе, но на самом деле только он выносил матрас, одеяла и подушки и выбивал их них пыль прямо напротив моих окон. Она ловко укрылась внутри на все светлое время суток.
Я изо всех сил старался сосредоточиться на детском почерке Мартино Фьюме, на его собаке, но то и дело поглядывал сквозь шторы на силуэт слишком хорошо одетого для здешних краев мужчины средних лет. Он шлепал выбивалкой по подушкам, тряс шерстяные одеяла и сердито кричал что-то о бельевых клещах, которые, несомненно, чувствовали себя там привольно.
Я гадал, что может означать этот матрас: пару ночей, неделю? Проверку дома после летнего сезона? Решение продать дом Иоле? В одном я был уверен: никто не переедет жить в Сассайю. Тем более синьор в белой рубашке и сверкающих запонках. Кто в наше время может прожить без интернета и телевизора?
Собственно, это и стало первой проблемой: телевизор.
Которого, сколько бы Эмилия ни злилась и ни рыскала во всех комнатах, не было и быть не могло. Стоит отложить проверку сочинений и мысленно пробраться в дом напротив, чтобы реконструировать события в подробностях, которые станут известны мне позже.
Эмилия была уверена, что помнит, как тетя Иоле вечерами сидела перед телевизором. Она даже помнила, что тетя смотрела сериал про инспектора