И Джильда повела их в один из местных ресторанчиков, где они заказали лазанью, котлету по-болонски, литр вина и десерт, обсуждая все те же темы – криминальные происшествия, детские банды как национальное бедствие, сокращение сотрудников в тюрьмах, истощение фондов, частую сменяемость судей и неизменность уголовного кодекса. Говорили об этом легко, почти весело: эти проблемы их больше не касались.
После обеда они на прощание обнялись с Джильдой, пообещав не пропадать, потом дошли до пьяцца Маджоре, чтобы сделать селфи. Одно на фоне палаццо д'Аккурсио, а другое, как водится, у фонтана «Нептун» с причинным местом морского царя над головами. Глупые снимки, которые они никуда не выложат. Да и зачем бывшей заключенной что-то выкладывать? Жизнь – единственное, что имеет значение.
Эмилия и Марта сидели в поезде, ночь окутывала пейзаж за окном своим тяжелым одеялом. Они очень устали: ноги гудели, а макияж потрескался, как старая штукатурка. Но обе ощущали умиротворение, как будто выполнили свой долг, и понимали это. Они молчали, им больше нечего было сказать друг другу.
К Милану они подъехали около полуночи. Поезд замедлял ход у Центрального вокзала, когда Эмилия услышала в сумке вибрацию мобильника. Она подумала, что это отец или Мохамед. Но не угадала.
Прости меня. Я был не готов к этому взрыву счастья, не готов к тебе. Я даже купил телевизор, но он, как ты понимаешь, не работает. Надеюсь, ты в порядке, там, где ты сейчас. Хотя я по тебе скучаю. Хотя теперь я готов разделить с тобой что-то действительно важное: жизнь.
Эмилия тут же закрыла сообщение, словно ошпаренная.
Она старательно отгоняла его от себя, душила другими мыслями всю дорогу в такси до дома, принимая душ, и потом в постели, и после того как Марта выключила ночник. Но не могла уснуть.
Около трех часов ночи она выскользнула из-под одеяла, заперлась в ванной, в безопасности. Снова открыла и перечитала его.
Много раз.
30
Парадокс заключался в том, что о главном событии своей жизни Эмилия не могла думать. Ни вспоминать, ни рассказывать о нем. Ей приходилось притворяться, что его как будто не было. И все же она его постоянно чувствовала – как уплотнение, в районе сердца. Застывший сгусток тьмы, острый кусочек графита. Опасный. Смертоносный, как дремлющая опухоль, как неразорвавшаяся пуля. Ей приходилось жить с ним, стараясь не сотрясать его слишком сильно, не будоражить. Потому что иначе сгусток лопнет, разольется чернотой и тогда сердце точно не выдержит.
В те разы, когда Эмилии приходилось говорить об этом – а их было три, – заикаясь, она старалась произнести тихим голосом как можно меньше слов, словно отстраняясь от себя. На судебном процессе она находилась в таком трансе, что, выйдя из зала суда, сразу обо всем забыла. Спустя годы Эмилия рассказывала об этом Рите с такой же отрешенностью, с какой готовила супы на уроках домоводства или подметала полы. Наконец, с Мартой, и только потому, что та поведала свою историю первой и пригрозила: «Иначе мы больше не подруги».
Но теперь, в тридцать один год, ее сердце не вынесло бы четвертой исповеди. Тьма должна была оставаться внутри нее, укрытая, как чернобыльский реактор в саркофаге.
Вот почему она не ответила Бруно, не позвонила ему. Хотя испытывала сильное, непреодолимое желание сделать это.
Бруно теперь знал. Версию газет, других людей, тех, кто был прав. Но ведь была и ее версия. И любовь требовала рассказать о невысказанном, вспомнить о подавленном. Но вспоминать для Эмилии было хуже, чем провести в тюрьме четырнадцать лет и четыре месяца.
Эмилия решила остаться в Милане – в городе, безусловно привлекательном для жизни, предлагающем массу возможностей и совершенно ей чуждом, где она подрабатывала в дурацком книжном и занималась сексом с парнем, в которого так и не смогла влюбиться, где жила в уютной подружкиной квартире, которая не была каменным домом с видом на Альпы и в ее окна не проникала лесная свежесть.
Однако Милан оказался обманчив. Простор площадей, широта проспектов, безликая людская толпа дарили свободу идти куда хочется, но в то же время от нее покалывало в груди, где сидел черный сгусток. Свобода широко распахивала перед ней будущее и вместе с тем приоткрывала дверцу в прошлое. Как будто настоящее и прошлое сплелись в один проклятый узел.
Эмилию захлестывали воспоминания. Они выползали из тайников сознания в самые неподходящие моменты. Короткие фрагменты, словно любительские видеоролики. Но резкие, ослепительные. И после них Эмилии всегда было плохо.
В этих вспышках всегда было морское побережье, пляж, сосны, волны, окутанный туманом нефтехимический завод. Летом и зимой. Забитые до отказа или пустые пляжи, закрытые пляжные домики.
Предательски налетал порыв соленого ветра, и внезапно март 2016 года превращался в январь 2001-го: конец рождественских каникул. Она взломала замок и закрылась в пляжном домике, причем не одна. Ей ничего не стоило нарушить правила, вторгнуться на частную территорию, вытащить презерватив из кармана. Потому что она была умной, жесткой, яркой.
Повезло, думала Эмилия, хорошо быть баловнем судьбы. И мама жива, и третий размер груди; и читаешь вслух на уроке не спотыкаясь, средний балл у тебя четыре с половиной, хоть и делаешь все уроки за десять минут, а остальное время проводишь за игровой приставкой. Если бы Эмилия только думала об этом, возможно, ей дали бы девять или десять лет тюрьмы. Но Эмилия эти мысли записала черным по белому. Хотя ненавидела писать. Хотя ее секретный дневник, дневник гадкого утенка, был скуден и полон ошибок. Дневники вели все, и она не была исключением.
Эмилия снова увидела тот пляжный домик: сине-белая краска облупилась от ветра и соли. Она стояла на шухере. Прислуживала. Статистка в роскошном фильме с другой в главной роли. Человек, запершийся внутри вместе с героиней, был не их сверстник, а взрослый, состоявшийся мужчина. Она не связывалась с мальчишками – прыщавыми, неуклюжими, неловкими. Она хотела большего: настоящей жизни.
Эмилия была сторожевой собакой, хранительницей тайны. Взрослый, состоявшийся мужчина был женат. Как выяснится позже, он был педофилом и случай в домике на пляже был не единичным. В начале того пустынного января на пляже Равенны никто и представить себе не мог, какой оборот примут события. Ни о какой любви не было и речи. Это была странная, мутная дружба между ею и ею.
Как та, другая, смогла бы без прикрытия Эмилии лишиться девственности? Жить своей насыщенной, яркой жизнью?