Эмилия достала из рюкзака дневник. Она сидела на торчащем из песка обломке водного велосипеда. Дул сильный ветер, было холодно. Ожидая, пока они закончат свои дела, нервно набрасывала пейзаж: красный флажок на флагштоке, белые гребни сердитых волн, низкие черные тучи. А потом выплеснула свой гнев:
Ненавижу тебя.
Шлюха.
Всего три слова. Вырвавшиеся от злости, ревности, зависти. Впоследствии они станут «отягчающим обстоятельством», одним из доказательств «преднамеренности», и еще пять лет.
«Вы верите? – возразила бы она сегодня, если бы смогла. – Дневнику подростка? Вы ведь знаете, что подростковый возраст – это сплошные противоречия? Если я пишу, „ненавижу тебя“, это значит „я тебя люблю“. Если целоваться с языком мне нравится, то одновременно и противно. Я радуюсь, что мы с ней подруги, но и грущу. Я – это я, а еще незнакомка, которую я никогда не узнаю».
– Эмилия, что с тобой? Ты вся дрожишь.
Обеспокоенный голос синьоры Эммы разрезал время. Эмилия очнулась в настоящем, прошлое мгновенно исчезло, книги выпали у нее из рук.
Сердце будто застряло в горле, как большая ракушка, выброшенная на берег. Эмилия медленно повернулась, обливаясь холодным потом.
– Какая ты бледная! – Синьора Эмма положила руку ей на лоб. – Ты вся горишь, иди домой.
Эмилия зашла в подсобку, взяла куртку и сумку. Вяло помахав синьоре Эмме рукой, поспешила на улицу, так как не хватало воздуха. Ее лихорадило, но она не хотела возвращаться домой, ложиться в постель. Это была квартира Марты, не ее. А у нее больше не было дома. Она не могла вернуться в Равенну, не могла вернуться в Сассайю. Она попала в такие тиски, что опять невольно вздохнула о жизни в тюрьме: там наказание поглощало все мысли, Эмилия не задавала себе вопросов, не ощущала у сердца черного сгустка, потому что искупала вину, отекала от транквилизаторов, плакала от порезов, – разве этого мало?
Эмилия шла по тротуару, хватая ртом воздух, как утопающая. Тебе говорят: «Иди, ты свободна», но это всего лишь слова. Как «шлюха» и «ненавижу» в дневнике шестнадцатилетней. Правда в том, что ты не можешь освободиться от себя, что нет никакой возможности вернуться назад, все исправить, вздохнуть с облегчением и наконец-то жить дальше.
Если бы только она могла встретиться с ней в последний раз, все равно где: в баре, в метро, на этом тротуаре – да где угодно, и поговорить. А дальше? Улететь на звезду, стать душой? А что, если станешь просто червем? Эмилии нужно было разобраться в этом. Если ты никого не любишь, то плевать, можешь покончить с собой. Но любовь требовала исправить непоправимое.
В голове у Эмилии пульсировало. Она расстегнула куртку – ее бросало в жар. Она вглядывалась в миланцев, спешащих по своим делам – дети у школы, клерки на обеденном перерыве, старики с собаками, – выискивая глаза серо-голубого цвета. И когда поняла, что ищет их здесь, в реальности, то сказала вслух: «Эмилия, ты сходишь с ума». Тогда Милан вдруг качнулся, и Эмилия чуть не потеряла равновесие. Она ухватилась за столб, понимая, что никто не сможет ей помочь.
Нет никакого выхода из прошлого, никакой возможности снова посмотреть в эти голубые глаза, остановить падение. Но Эмилия хотела найти выход, отчаянно нуждалась в нем. Она схватила сумку, нащупала мобильный телефон и слабыми пальцами провела по экрану. Она звонила человеку, единственному в мире, который мог взять ее за руку и вытащить из темноты.
Однажды утром, когда уроки у меня закончились в половине одиннадцатого и я знал, что Мартино в школе, в безопасности, хотя и с этой стервой Патрицией, я завел машину и неожиданно для себя поехал в горы, причем в определенном направлении.
Дни стали заметно длиннее, было светло почти до ужина, который в наших краях обычно в шесть – шесть тридцать. Солнце освещало лес, растапливая последние островки снега и согревая почки на ветках. Был ли я расстроен из-за того, что Эмилия не ответила? Да. Но любовь нужна не для того, чтобы что-то получать, и не для того, чтобы находить выход. Это я уже понял.
Любовь – это принятие.
Я медленно ехал по пустынной горной дороге, сбрасывая скорость перед поворотами. Асфальт был изъеден снегом, его не чистили, потому что по этой дороге давно никто не ездил; ограждения помялись, знаки выцвели. По-хорошему здесь требовался ремонт.
Доехав до перекрестка, я повернул направо. Почувствовал, как по спине пробежал холодок. Здесь заканчивались крошечные деревушки и одинокие фермы и началась голая гора. Я помнил каждый перевал, каждое ущелье, но не головой – мышцами и нервами.
Да, я принял эту мысль. О том, что Эмилия была дана мне не для того, чтобы я женился на ней, завел семью, стал похож на своих родителей. А для того, чтобы снова пройти этот путь.
Приехав на место, я остановился посреди пустынной парковки.
Дорога заняла сорок минут. Я прикинул, что у меня есть четверть часа, не больше, потому что я хотел забрать Мартино из школы и накормить его обедом.
Распахнул дверцу машины, уверенно поставил обе ноги на землю. Посмотрел в пустоту.
Отели, рестораны, двухэтажные белые домики – теперь облупленные – с резными деревянными балконами, в изобилии построенные в шестидесятые годы. После аварии их стоимость резко упала. Выше – подъемники, труднодоступные хребты, сосновые леса. Наконец, над маленькой забытой деревней – канатная дорога на горе Стелла.
Все на месте.
Пыльное, заколоченное, закрытое.
Мне показалось, что все как-то уменьшилось. Я не стал запирать машину, ключи оставил в замке зажигания, мобильный телефон – на сиденье и в одной рубашке пошел к усыпанным крокусами лугам. Поднял голову и увидел уцелевшие кабины, все еще висевшие в небе, их мутные или разбитые стекла, птичьи гнезда на сиденьях, ржавые конструкции, и не испытал ни ужаса, ни страха. Может, немного жалости. И нежность.
Гора Стелла стала недосягаемой, добраться до нее пешком могли разве что те немногие, у кого хватило бы сил. Ледниковое озеро на ее вершине снова стало тайной, как в начале времен.
Я остановился под опорами заброшенной канатной дороги, навеки остановленной, опечатанной. Вдохнул полной грудью