Мои губы раздвинулись и прошептали:
– Черта с два.
Потом громче:
– Черта с два! Я все еще жив.
Впервые я был благодарен за то, что жив. Благодарен за то, что моя сестра вернулась за своим рюкзачком, где было колечко, подарок ее парня. За то, что эта глупая любовь спасла нас.
Я побежал по пологому склону, широко раскинув руки, как одиннадцатилетний, которым тогда был. Трава была влажной и нежной – она была новой. Воздух пах бледно-желтыми крокусами, розовыми и голубыми примулами. «Это же рай», – подумал я и удивился этой мысли. Удивился тому, как парадоксальна жизнь. Споткнувшись о камень, я покатился вниз; пыльца забивались мне в рот и в нос, травинки запутывались в волосах. Путь завершился у корней букового дерева.
Я встал на ноги, весь мокрый, голова кружилась. Ощущение, будто только что родился.
Как мог, привел себя в порядок и поспешил к парковке: теперь мне было о ком заботиться, и к моему прошлому этот человек не имел никакого отношения.
– Папа… – Эмилия опустилась на землю и разрыдалась.
Так отчаянно, как никогда не плакала раньше. Как будто из нее изливалась вся Адриатика, а вместе с ней пляжные домики, нефтехимический завод, порт, песок, сосновые иглы. Как ни истязай себя, ни в галлюцинации, ни во сне не было никакой возможности снова увидеть эти глаза, и тюремный срок в четырнадцать с лишним лет не смог помочь.
– Папа, я больше так не могу.
– Ты где? – Риккардо почувствовал всю глубину ее боли. – Я приеду, выезжаю прямо сейчас.
– Нет, никуда не надо ехать. Просто поговори со мной.
– Что случилось?
Эмилия оторвала взгляд от асфальта и посмотрела на спешащих куда-то людей – улыбающихся, погруженных в свои мысли, в телефоны, спускающихся в метро. Но она никого и ничего не видела.
– В Равенне все еще организуют акции против меня? Еще протестуют против того, что я уже на свободе? Что, хоть я и получила максимальный срок, такого наказания недостаточно? Почему никогда не будет достаточно?
Эмилия наклонила голову и больно ударила себя кулаком по лбу.
– Как ты смог? – крикнула она. Этот вопрос долго сидел в горле, а теперь вырвался наружу. – Как ты смог, все эти годы? Ведь я, куда бы я ни пошла, что бы ни сделала, я понимаю, все равно ничего не изменится. Я уже не знаю, где мне прятаться.
Риккардо помолчал, а потом спокойным голосом ответил:
– Я никогда не прятался, Эмилия.
Это было правдой. Эмилия крепче сжала мобильный телефон, прижала его к уху, как будто это была рука, щека отца, и подумала: он все это время оставался в том же городе, в том же доме, в том же офисе. Крепкий, как гвоздь. Неподвластный бурям, пересудам, газетной болтовне. Подчинялся распорядку, выполнял обязательства: оплачивал счета, ездил в командировки, сдавал в срок проекты. На него обрушилось цунами, снесло все, что было: сначала он овдовел, а потом тот июньский день сломал их жизни. Ведь сломана оказалась не только жизнь Эмилии. А что Риккардо? Он ходил на работу. В магазин. Заботился о доме, о дочери, попавшей в тюрьму. Не обращал внимания, что на него показывают пальцем, качают головой, осуждают. Наверняка многие сочувствовали: «Бедняга, какое несчастье». Но были и те, кто злословил: «Что за отец, если так воспитал дочь».
– Я не прятался, Эмилия, потому что от себя не спрячешься. Ты можешь обманывать себя, но это не поможет. Ты тоже должна остановиться.
– Что я должна сделать? – кричала Эмилия. Все равно никто ее не слышал – прохожие в замешательстве ускоряли шаг. Но Риккардо даже по телефону был рядом с ней. – Все рано или поздно узнают обо мне. Даже Бруно, он тоже узнал. Я вызываю у него отвращение, ужас. Он прогнал меня из Сассайи.
Риккардо тяжело вздохнул: он начинал понимать.
– Никто не имеет права прогонять тебя, Эмилия. Ты удивишься, услышав это от меня, но сейчас я думаю, что тебе надо вернуться в Сассайю.
– Исключено.
– Думаешь, мне было легко? Думаешь, я никогда не хотел все бросить?
И Эмилия, сидящая у уличного столба, почувствовала, что сердце ее разрывается в том же месте, где разрывалось уже тысячу раз. Потому что она заплатила, и это правильно. Но почему пришлось платить и ее отцу?
– Надо мной насмехались? Да. Были люди, которые отворачивались, когда я проходил мимо? Да. Ты знаешь, что люди могут быть злыми, особенно когда они напуганы чем-то ужасным, чего они не понимают, что больше, чем мы все. Я уж не говорю о знакомых, которые исчезли из моей жизни, и даже некоторые родственники. Особенно вначале, когда я выходил из гаража и ждал, пока разойдутся толпы журналистов, осаждающих наш дом. Мне хотелось повалить на землю всех этих любопытных, выбить из их рук эти чертовы камеры. Но, Эмилия, – Риккардо снова вздохнул, – надо идти вперед.
Эмилия закрыла глаза, стараясь впитать в себя эти три слова, чтобы они просочились в кровь, в ткани: надо идти вперед.
– Знаешь, что меня спасло? Мысль о том, что даже внутри этой катастрофы мы с тобой вместе. И пока мы вместе, страдания имеют смысл. Мы справимся. Мы сможем пройти через это. Потому что, несмотря ни на что, мы с тобой были и есть семья.
Исчез Милан, не существовало Равенны. Были только отец и дочь, разговаривающие по телефону, как когда-то незадолго до ареста. Беззащитные, как тогда, когда Эмилия родилась и Риккардо перерезал пуповину в родильном зале.
– Я всегда чувствовал рядом с собой твою маму, когда работал всю неделю, а в выходные ходил за покупками, потому что знал: на следующей неделе в тюрьме будет свидание. Они дарили мне радость, эти свидания. – Риккардо тоже разрыдался. – Я бы и врагу такого не пожелал, но я видел тебя, Эмилия, тебя, мою дочь, даже в самые худшие времена. Мы выкарабкались, потому что любили друг друга. Толпа журналистов не помешала мне продолжить работу, а жители Равенны не вынуждали меня уехать. Настоящие друзья, они остались. Я даже нашел спутницу жизни. Эмилия, пожалуйста, не убегай больше.
И потом он сказал одну фразу, которой удалось если не извлечь – это невозможно, – то хотя бы изменить положение неразорвавшейся пули, черного сгустка.
– Лучшее, что ты можешь сделать не только для себя, но