– Но ведь мы умоляли инспектора по надзору! Клялись собственными детьми! – кричала Рита.
Эмилию больше всего на свете сейчас мучал один вопрос:
– Думаешь, они ничего не заметят, остальные?
– Нет, Эмилия, не заметят. – Игнорируя клаксоны и проклятия водителей, Рита заехала на тротуар и включила аварийку. – Послушай меня. Ты сдаешь экзамен в частном порядке. Как любой, кто хочет сдать экзамен на аттестат зрелости. Никто не знает, кто ты и откуда. Садишься, пишешь сочинение. Все.
– Я боюсь.
– Варгас сказала, что ненавидит тебя, потому что тебе выпал шанс, какого у нее в прошлом году не было.
– Я знаю.
– Ну и наслаждайся этим утром! За нее и за других. Главное, за себя лично.
«Наслаждайся» звучало как насмешка.
На самом деле у нее не было выбора. Выбор у нее отняли много лет назад.
Через пятнадцать минут Эмилия уже заходила на ватных ногах в старое здание колледжа гостиничного хозяйства.
Эти коридоры, классы, окна итальянской государственной школы…
Этот запах мела, юности, подростковых переживаний, беззаботности – запах из ее прежней жизни. Она смешалась с девочками и мальчиками на год младше ее, отыскала класс, куда ей велели идти, и, затаив дыхание, переступила порог.
У нее дрожали руки. Дрожало сердце. Многие уже сидели, нервничая: возились с ручками, прятали получше шпаргалки в пеналы. Никто не поднял глаз, когда она проходила мимо. Никто не показывал на нее пальцем, не кричал: чудовище, чудовище из Равенны!
Она села за последнюю парту. Долго смотрела на окна без решеток, на чистое небо за окном, на пыльцу, летающую, где ей вздумается. Потом пришла учительница с конвертами и, дождавшись рокового момента, вскрыла их. Эмилия получила лист с печатью министерства. Ее мысли были подобны тополиной пыльце: летали, невесомые. Эмилия выбрала задание: написать короткое эссе об искусстве. Не потому, что много об этом знала, просто ей понравилась тема: «Свет в творчестве Караваджо».
Сняла с ручки колпачок и уперлась кончиком в белую страницу. Замерла на какое-то время в этой позе, в этом возможном начале. Потом подняла голову и увидела склоненные головы незнакомых одноклассников, в таких же джинсах, в таких же футболках, что и она. Сосредоточенные лица, беглый почерк, наверное, мысли уже о каникулах. И она здесь, с ними. Ни раций, ни гремящих ключей, ни скрежета бронированной двери. Мягкий солнечный свет заливал класс. И сердце Эмилии наполнилось благодарностью.
Эмилия написала жалкое эссе с путаными рассуждениями и орфографическими ошибками и все же сдала работу последней, чтобы не упустить ни одного мгновения этой тишины.
Она получила минимальный проходной балл только потому, что ее пожалели. Но в этом классе, в этой удивительной тишине, где был едва уловим шелест бумаги, где все дышало сосредоточенностью, Эмилия писала работу вместе с другими и ощущала себя нормальным человеком.
В понедельник, 21 марта 2016 года, в три часа дня, когда Эмилия вышла из автобуса и снова оказалась на маленькой площади Альмы перед магазином синьоры Розы и окнами «Самурая», из которых все удивленно пялились на нее, она снова почувствовала себя именно такой: нормальной. Если бы вы знали, как прекрасно это слово, какое оно удивительное!
Эмилия помахала рукой, приветствуя завсегдатаев бара, включая Базилио, который вышел на порог и улыбнулся ей, открыв все имеющиеся зубы. Глаза у Базилио заблестели от слез. Эмилия закурила и направилась прямо к лесенке, скрытой кустами гортензии, уже выпустившей новые листья.
Поднимаясь по Стра-даль-Форке и волоча за собой чемодан, Эмилия невольно улыбалась. Ноги успели отвыкнуть от горных троп и побаливали.
Снег уже растаял. На ветвях бука, березы и каштана распускались почки. Вернулись птицы и наполнили воздух щебетом и шелестом крыльев. По стволам деревьев медленно карабкались муравьи.
Дойдя до часовни с Черной Мадонной, Эмилия остановилась и обратила внимание на выцветшую надпись, которую раньше не замечала:
Лес научит тебя не меньше, чем книги.
Деревья и камни расскажут тебе то, что не расскажет ни один учитель.
Тишина, подумала она. Тишина учит.
Тишина, и свет, и зима, которая заканчивается.
Эмилия пошла дальше, ноздри щекотал запах листьев, стеблей, пыльцы – всего того, что начинало жизнь заново, с желанием и решимостью, ведь главное – найти в себе мужество жить, чего бы это ни стоило.
На последнем отрезке пути Эмилия совсем выдохлась: чемодан оказался тяжелой ношей. Но, преодолев последний поворот, она увидела среди деревьев черно-белую табличку, и перед ней материализовалась Сассайя, целая и невредимая, не разрушенная временем, залитая светом Караваджо.
Я вскочил из-за стола и бросился на улицу. Небритый, в грязной рубашке. Кровь пульсировала в висках. В один прыжок я пересек переулок, посмотрел на ее дверь и подумал: сейчас я постучу, и мне откроет кто-то другой. Риккардо, Альдо, неизвестный арендатор.
Но я все равно постучал. Три громких удара эхом отозвались в горах. Секунды катились вниз, как тяжелые камни. Голова кружилась от адреналина, от страха, от раздиравших меня противоречий. Но тело знало, что делало.
Дверь открылась, вызвав ударно-воздушную волну, равную по силе или даже больше той, что опрокинула меня в 1990 году. Только теперь я был в ее эпицентре.
Там стояла Эмилия, в обтрепанных джинсах, с торчащей над поясом резинкой трусов. В красно-белой клетчатой рубашке, наполовину расстегнутой, без лифчика. Внутри у нее все кипело, хоть она и выглядела спокойной.
Она была не накрашена, не причесана. Вызывающе, даже нагло, смотрела на меня, как будто хотела сказать: «Видишь, я вернулась».
«Зачем? Чего ты хочешь?» – спросил я беззвучно, одним взглядом.
Она ответила улыбочкой: «Ты даже представить себе не можешь, чего я хочу».
Она стояла внутри, а я – снаружи. Она, как всегда, права: слова бесполезны. По крайней мере для жизни.
Эмилия взяла меня за рубашку и притянула к себе. Холод остался снаружи, за закрытой дверью. Мы не поднимались наверх. Не было необходимости закрывать ставни, вести себя тихо.
Мы упали тут же, на диван. Тела пылали, не в силах больше терпеть. На мгновение в голове пронеслось: «Я собираюсь сделать это с у…» – и слово растаяло, умерло внутри меня.
Я раздевал ее, а она раздевала меня – мы снимали не только одежду, но и все прошлое и будущее, имена и события, законы и условности, добро и зло. Мои губы оторвались от ее губ, чтобы сказать ей то, чего я еще не говорил, – единственное, что в эту ночь имело для меня значение:
– Я люблю тебя.
33