Лев Исаевич Шейнис
Эпидемические самоубийства
I.
Еще очень недавно Россия занимала одно из последних мест по развитию самоубийства. Не далее, чем семь лет тому назад, г. Тарковский, сопоставляя статистику самоубийств в западно-европейских странах с соответствующими данными, касающимися нашего отечества, мог с полным правом заметить, что «у нас в России так же, как и в славянских провинциях Австрии, в Италии, Испании и Ирландии, самоубийства сравнительно редки»1. В самом деле, тогда как во Франции, например, в 1891—96 годах среднее годовое число самоубийств на 1 миллион населения достигало 241, оно в 50-ти губерниях Европейской России не превышало 32 (за 1890—94 гг.), а в Царстве Польском — 23. С другой стороны, в противоположность быстрому росту числа самоубийств, наблюдаемому почти во всех европейских странах, тот же автор отмечает, что если в России абсолютное число самоубийств и возрастает, то по отношению к растущему населению это увеличение мало заметно: на 1 миллион населения в 1870—74 гг. приходилось 29 самоубийц, а в 1890—94 гг., как мы сейчас видели, — 32.
Так обстояло дело еще очень недавно... А теперь известия о самоубийствах и покушениях на самоубийство стали одною из тех постоянных рубрик «обыски и аресты», «среди заключенных» и т. п., без которых сейчас трудно себе даже представить русскую газету. В январской хронике «Вестника Воспитания» за минувший год (стр. 117—118) приведен очень длинный список самоубийств среди молодежи, и притом всего за два месяца.
По сведениям московской городской управы, самоубийства в Москве возросли на 40% против средней цифры за пятилетие 1899—1903 гг. и, как справедливо замечает д-р Жбанков («Практич. Врач», 8 июля 1906 г.), это возрастание в действительности еще более значительно, ибо, с одной стороны, много случаев смерти от самоубийства относится в рубрики «несчастные случаи» и «насильственная смерть неизвестного рода», с другой стороны, все неудавшиеся покушения на самоубийство — а таких несомненно очень много — вовсе не регистрируются.
Можно, следовательно, сказать без преувеличения, что за последние три года в России свирепствует «эпидемия» самоубийств. Но с термином «эпидемические самоубийства», к сожалению, связаны совершенно ошибочные представления, господствующие еще и до сих пор среди многих авторов. В эпидемическом характере, который при известных обстоятельствах принимает самоубийство, эти авторы видят прежде всего подтверждение той мысли, что самоубийство стоит в прямой и исключительной зависимости от расстройств психики. Было время, когда психиатры склонны были усматривать в этом явлении даже особую форму сумасшествия и выделяли его в своеобразную болезнь. В сороковых годах прошлого столетия, когда в психиатрии еще всецело господствовало учение о мономаниях, т.-е. о помешательствах на одном каком-нибудь пункте при сохранении полной нормальности во всех остальных областях психической деятельности, такое воззрение на самоубийство нашло особенно ярого защитника в лице д-ра Бурдена (Bourdin), автора исследования «Du suicide considéré comme maladie».
Но если в новейшее время никто не решается больше отстаивать взгляд на самоубийство как на самостоятельную болезненную категорию, то некоторые психиатры продолжают все-таки упорно защищать мысль о постоянной и непосредственной зависимости самоубийства от душевных болезней2. При этом совершенно упускается из виду, что, представляя, на первый взгляд, чисто индивидуальное явление, самоубийство тем не менее имеет под собою общественную подкладку. Казалось бы, что именно при уяснении особенностей эпидемических самоубийств нельзя не считаться с этим общественным элементом: объяснять такие эпидемии исключительно недочетами индивидуальной психики тех или иных индивидов значит из-за деревьев не видеть леса. Между тем на такой именно точке зрения стоял и известный французский психиатр Моро де Тур, автор диссертации «о заразительности самоубийства»3. По его мнению, «эпидемическое самоубийство, рассматриваемое как болезнь», есть не что иное, как одно из многочисленных разветвлений невропатии.
Нисколько не отрицая ни реальности фактов психической заразы, ни значения подражания в социальной жизни вообще и в явлениях самоубийства в частности, мы должны однако обратить внимание читателя на то, что роль этого элемента слишком часто преувеличивается. Возьмите, например, недавно вышедшую и неизвестно почему удостоившуюся перевода на русский язык книжку д-ров Кабанеса и Насса «La névrose révolutionnaire». Средн прочих проявлений того, что авторы именуют этим термином «революционного невроза», значится между прочим и эпидемическое самоубийство, которому посвящена даже особая глава. Сославшись на известное выражение Люка́ о том, что «самоубийство — болезнь заразительная, эпидемическая и наиболее послушная закону подражания, Кабанес и Насс заявляют: «этот закон болезненной психологии подтверждается многочисленными примерами; мы на каждом шагу можем оценить его строгую точность». И дальше в доказательство этой строгой точности психологического закона приводится рассуждение такого рода: стоит только газетам передать все подробности какого-нибудь сенсационного самоубийства и очень скоро после этого найдется неуравновешенный субъект, который выполнит точно такое же самоубийство.
Ясно, что тут дело идет не о заразительности самого факта самоубийства, а только о подражании в выборе способа самоубийства.
Наиболее часто приводимые — классические, так сказать — доказательства присущего самоубийству элемента подражания грешат опять-таки тем же смешением понятий. Что при выборе способа самоубийства подражательность действительно играет весьма заметную роль, не трудно убедиться хотя бы из сравнения распространенности того или иного способа в различных странах. Известно, например, что в больших городах Франции и, главным образом, в Париже одним из обычных способов самоубийства является для женщин отравление окисью углерода, как в свое время у нас было распространено, опять-таки среди женщин, отравление фосфорными спичками, позднее — карболовой кислотой, а теперь — уксусной кислотой.
Мало того, я склонен думать, что не чем иным, как этим элементом подражания, объясняются и те факты, в которых д-р Корр4 усматривает таинственные топографические или геологические влияния, когда он говорит: «то или иное поле, тот или иной уголок леса, овраг и т. п. сохраняют за собою, как своего рода стигмат, более или менее драматическое воспоминание о каком-нибудь самоубийстве или преступлении; они становятся притягательными центрами, которые как бы приглашают к повторению подобного же акта предрасположенными индивидами».
Это совершенно верно, но на самом деле тут сказывается не таинственное влияние местности как таковой, а именно влияние подражания. В этом отношении особенно поучителен пример, который мне лично пришлось наблюдать лет двенадцать тому назад: живя тогда на юге Франции, я был однажды приглашен для вскрытия трупа человека, сбросившегося с вершины утеса Mont St-Pilon. Это был, как мне сообщили местные власти, уже шестой случай (за 2 года) такого же самоубийства на том же месте — обстоятельство тем более замечательное, что горная вершина, о которой идет речь, находится