И слушаю рассказ настоящего волжского бакенщика.
Рассказ старого бакенщика. «Тудыть вас растудыть в воложку!..»
– Зеленый остров-то не таким был. Он ведь большой, лесистый. А косы какие! Вон там и там, где теперь только вода, деревья коренились. А там избушка моя стояла. Давно на дне она оказалась. И русло петляло по-другому. Оно как бы раздваивалось, разбивалось об остров. На стрежне ни на каком якоре не устоять – снесет! Вода быстро в Волге бежала, не то что теперь – болото! Да, так вот бакенщики всегда искали суводь – место на реке потише, где течняк не бурлит или где течение вообще обратно идет, чтобы бакены-то не уносило.
Вот ты про фонарь спросил. А сколько маялись мы с фонарями этими! Мы называли их створными знаками. Внутри стеклянной болванки керосиновая лампа горела. И нужно было лампу заправлять, следить, чтоб огонь не потух. И в бурю выплывали, и в штиль. Стекла фонаря чистили, чтоб огонь, значит, издалека рулевым примелькивался. На чем к бакенам подплывали? Да ясно – на веслах, не на моторах же! Тогда, в конце сороковых, никто и не слыхал о них, о лодках-то моторных.
Жили мы сезонно – в скрывищах или землянках, отвечая за свой участок реки. В навигационный ход спрос строгий! У меня в первую же мою путевую неделю такая вот, по неопытности, несподручность вышла. Бакен я зажег, стекла прочистил, а вот проверить кошку забыл. Кошка – это такой тяжкий груз, за счет которого бакен-то и держался на месте. Ну вот, только до берега доплыл, гляжу – уж далеко он, огонек-то мой, вниз по течению влекомый. Река ночная хоть и тихая, а струистая. Что делать? Снова на весла – и за ним, беглецом. Догнал-таки!
А еще плоты много неудобств доставляли. Вот представь: идет он по течению, широченный плот, а хуже того – кошма, ну или несколько плотов вместе, а река-то в иных местах не шире. И приходится снимать бакены, пока не пройдут плоты. Иного выхода нет. Иначе ни одного бакена не останется. Поминай как звали. Легко сказать – снять бакен! А его, родимого, еще и в обратную ставить нужно. Опять крепи перекладины, устанавливай вешки, топи груз, зажигай огонь…
Зато вечером, сплавив дела, хорошо-то как похлебать у костра стерляжью уху. Пробовал? А для бакенщиков это привычная еда была летом. И знаешь, стерляди много в Волге кувыркалось. В Волге да в воложках – узких рукавах-стремнинах, песочком отороченных… Ловили же мы ее на специальные стерляжьи крючки, самодельные, длинные. Острющие и прочнющие. Привяжешь к бакену балберочку – значит, снасть особенную, с крючками стерляжьими, безо всякой наживки. Стерлядка крючками блестящими в прозрачной воде играется, и, глядишь, одна-две и зацепятся. Бакен, он как вроде кормильцем был всегда, как родным вроде…
Он останавливался в рассказе, закуривал. Смотрел в угол, где доживал свой век бакенный скарб.
– Стеклышки фонарные красили в красный и зеленый цвета. Были еще белые и черные. Каждый цвет свой собственный судоходный смысл имел, то русло обозначая, то границу глыби и мели. Ведь и по сю пору бакены-то по цвету разнятся! Хотя теперь что – сами зажигаются, сами гаснут. На автомате. А я вот все ж таки грущу по крестовинам, вешкам, стерляжьим крючкам, что теперь безо всякой пользы, потому как перевелась в Волге стерлядь. Об разной нашей бакенной оснастке памятую. И храню вот ее у себя зачем-то…
Бакенщиков теперь не стало. Славное, почитаемое на реке было дело. Из рода в род передаваемое. И дед мой, и прадед ставили и берегли бакены. Еще в ту пору, когда остров не Зеленым, а Беклемишевским назывался… Ну а теперь, что теперь, – махал он рукой на кого-то, – тудыть вас растудыть в воложку.
* * *
Вот тогда-то впервые я и услышал это удивительное, таинственное – Беклемишевский остров.
И сразу же приблизился к островному миру. Через словцо. Слышалось, как шумят в нем – и в мире, и в слове – ветра, шепчутся о чем-то своем могучие дубы, скрываются поддубники и скрипят грузди, шелестит волжский песочек и перекатывается разноцветная галечка. Беклемишевский остров – это важные бакланы и отчаянные чайки-хохотушки, от пронзительного смеха которых бросает в дрожь; это кучевые августовские облака и пожарные октябрьские листопады. Это запах воды и древнего ила и стонное пение – знающие оценят! – всегда незримых лягушек-жерлянок. Щука ли ударит пятнистым хвостом на самой середине Щучьего озера, златобокий ли язь в протоке у Старого моста заставит биться сильнее рыбацкое сердце, сом ли великан поднимется июньской ночью из бездонного омута, чтобы разбить своим плесом лунную дорожку, – во всем этом угадывал я безошибочно зеленоостровские – беклемишевскоостровские! – приметы.
Беклемишевский остров, он сравнительно-то небольшой, но пройти его от и до вряд ли кому-нибудь удавалось. Хоть на запад иди, хоть к восточной стороне – а обязательно преградит тебе дорогу какая-нибудь проточка, или какое болотце, или просто лесной завал. Здесь, на острове, всегда есть где укрыться, где раствориться или, может быть, даже вовсе исчезнуть. Кругом Волга, совсем вблизи – городская суетная жизнь. А на острове – свой микромир, свои сложившиеся законы и традиции. Пересеченный он, островок этот, с характером островок, с историей.
Говорят, что Беклемишевским остров зовется по Петру, когда-то-де сам царь-государь решил навестить волжский наш город на плоскодонном паруснике со съемной мачтой, по-другому сказать – на струге. В то самое время комендантом городским был Василий Беклемишев. И встречу Петру устроил царскую – прямо вот здесь, на острове, да на горе Соколовой, что близ, на правом берегу, приказал Беклемишев разложить костры. Смоляные бочки пылали на всю Волгу! Издалека видать было огни, издалече. Петру пришелся такой волжский прием по душе. И он даровал воеводе островок – вот вам и Беклемишевский. Базарят еще, что, хоть и враки конечно, есть в году летняя ночь, в июле, когда Петр-призрак на призрачных стругах сюда, к Беклемишевскому-Зеленому, подчаливает. Все никак со своими ревизиями не уймется…
Однажды мы с Батькой заночевали прямо на песчаном берегу острова, под открытым небом. Дело было в середине лета, повсюду – и справа, и слева – дымились рыбацкие костерки, отражаясь в ночной воде. Время от времени позвякивали колокольчики на донках рыбаков, рыбаки переговаривались тихо, будто боясь спугнуть сторожкую рыбацкую удачу. Угомонились уже беспокойные моторки, уткнулись носами в берег плоскодонки, замерцали у причалов зелеными огоньками – сигналами покоя – омики, устало вздохнув, заснули до завтрашнего утра трудяги утюги.