— «Я, Каэл Рейвенмарк, король драконов, хозяин чёрной печати, принимаю Элару Арден. Не для власти над ней, но для власти над своей смертью. Пусть кровь моя признает её право держать и отпускать. Пусть мой огонь не пожрёт её ладони. Пусть моё слово не разорвёт её заклинание без спроса. Да будет власть моя в круге смиренна, и вне круга не безумна».
На «смиренна» руны на карнизах едва не ухмыляются, да, им смешно слышать такое из его рта. Но камень слушает серьёзно; свет становится тише, ниже, гуще. В цепи слов защёлкивается ещё одна застёжка.
Во рту соль, железо, горечь его кожи и лёгкий, едва сладкий привкус травы, которую он ел утром. Мы не закрываем глаза — это не про нежность. Это про энергию для ритуала: вдох к вдоху, выдох к выдоху, чтобы ритм не сбился. Лбы соприкасаются, и руны под потолком загораются мягче, теплее, будто кто-то накинул на свет лампы тонкую ткань.
Пальцы у нас всё ещё соединены кровь к крови. Я чувствую, как его сердце будто пытается поймать мой счёт: два, один, два, неровно, но упрямо. Я шепчу в его рот короткое: «держись», и он, кажется, пробует улыбнуться, невпопад, неуместно и поэтому живо.
Круги соли начинают работать. Внутренний набухает, как тесто на дрожжах, граница между нами и всем остальным миром становится чёткой, ощутимой, как полотняная стена. Яд, запертый во втором круге, почти слышно шуршит.
— На три, — говорю. — Я захожу. Ты держишь. Без геройства. Если я скажу «стоп» - слушаешь. Если тебя потянет в темноту, ты возвращаешься ко мне.
— К тебе, — повторяет он.
Впервые без тени иронии.
Я сжимаю его пальцы, там, где кровь ещё тёплая и двигаю свою левую ладонь к метке под ключицей, чувствуя, как между нами натянулась тонкая, певчая струна. Нож возвращается на камень — лезвием к себе, рукоятью к нему.
Свет по стенам мягко пульсирует, как дыхание спящего зверя.
— Раз, — говорю. Соль под босыми ступнями шевелится, будто мелкие рыбки в воде.
— Два. — Кладу ладонь — пальцы на кость, большой — выше.
— Три.
Я касаюсь метки.
Мир взвизгивает.
Шип дёргает его грудь, как дергают за тонкий шнурок, чтобы выдернуть затычку. Алтарь под нами гулко откликается: донн, словно ударили изнутри молотком. Серые иглы в метке расправляются веером, на один страшный миг и ударяют в мою ладонь тем же игольчатым холодом, что уже узнаваем. Но сейчас это не лёгкий «привет» — это выпад.
Свет гаснет.
Полосы неба в пустых окнах темнеют, как проливы воды подо льдом. Камень под ногами… крошится. Это слышно — тонкий, мерзкий треск, как у хлебной корки, которую ломают пальцами. Между трещинами соли возникают чёрные ниточки.
— Держи! — срываюсь я. И ненавижу звук собственного голоса за эту паническую резкость.
В груди у Каэла что-то спотыкается: удар, пусто, удар, пусто, и каждый пустой промежуток кажется вечностью. Он рефлекторно тянется ко мне, хватает за запястье крепко, больно. Он дышит ртом, грубо, шумно.
— Ко мне, — повторяю, и он кивает.
Соль уходит из круга тонкой дорожкой — утечка. Я подныриваю рукой, гребу горстью назад, не отрывая другой ладонь от метки, солёные крупинки режут кожу, стирают до крови.
— Время пошло быстрее, — выдавливает Каэл.
Дракон чувствует встречный ветер часа лучше моих счётов.
Я сама чувствую: секунды стали острыми, как стекляшки. Они режут слова на короткие, колкие слоги.
— Молчи, — шепчу. — И дыши.
Мы оба дышим, как в лихорадке. Яд бьётся под моей ладонью, как сердитая рыба в сети. Камень гудит на низкой ноте — тяжёлый органный бас, от которого вибрирует живот. Соль шуршит. Железо звенит едва слышно, резонируя с этим басом.
Я вижу краем глаза: с потолка сыплется пыль — тихий, серый снег. Если круг даст трещину — нас разрежет пополам, как нитку тупыми ножницами. Мы не успеем до рассвета.
— Ко мне, не отвлекайся, — повторяет Каэл уже мне, низко, резко, как приказ.
Глава 5
Камень любит вставлять своё слово, когда ты больше всего занят сражением со смертью.
Гул, который до этого держал нас на низкой ноте, поднялся выше на полтона, как если бы кто-то провернул невидимую рукоять внутри стены. Руны по карнизам вспыхнули не ярче, а иначе: не ровным светом, а полосами, как годовые кольца на спиле дерева. В этих кольцах шевельнулось изображение, не картинка, не сон, а воспоминание, приложенное к камню.
— Сейчас не время, — прошипела я, удерживая ладонь на метке. Яд под ней стучал, как кулак в дверь. — Я занята.
Зал не спорил — он прокомментировал. Сухо, как старый мастер, который стукнет палкой по рамке: «смотри сюда». На полу, между кругами соли, по трещинам поползла тонкая серебристая дымка, и из неё, как из воды, всплыла сцена — резкая, обрезанная, но настолько живая, что я ощутила запах дождя, которого здесь не было.
«Где нитка тонка, там и рвётся», — сказал камень.
…Другой зал — не Обетов, а Советов, с теми же белыми солями в швах, но пахнущий не вечностью, а властью — смолой, дорогой кожей, вином, застывшим на кромке кубка.
Высокие окна затянуты туманом, за ними — мокрый город, крыши и крики. Он — ещё без короны, но уже с властью в голосе, в спине, в кулаке на столе. Я стою напротив. Между нами — тонкий, невидимый мостик, наша нить связи: я его чувствую сладковато-горьким тёплым привкусом на языке, как яблоко с дымом. У меня дрожат руки, но не от страха, от предчувствия. Он говорит, быстро, ровно:
— На меня идут. Через тебя. Хотят убить через нашу связь.
Мелькает второе движение, чужая рука, чужой след. Запах зелья, свежего и злого. У порога человек в шёлке, как положено слуге Совета, но над шёлком виднеется метка. У меня, даже в видении, холодеют губы: колдун.
— Кто? — спрашиваю я старая из видения, и слышу себя сейчас.
— Травят меня через тебя, — бросает он. Пальцы у него на столе двигаются: раз—два—пауза, раз—два—пауза — это уже знакомый мне рисунок. — Через тебя удобнее всего, ты ближе.
И я в прошлом понимаю, что именно сделали со мной тогда: маркировали, как метят животных. Вошь найдёт дорогу по волосу, а