Он тянет меня ближе к сеюе.
— Это я привёл его, я сам виновен в своем отравлении, — выдыхает он. — В войне нужны были чёрные печати. Мы… я… открывал ходы. Он нашёл щель и вырвался.
— Скажи ещё раз. Кто открыл щель?
— Я, — повторяет он.
— Хорошо, — говорю я. — Тогда и закрывать будем мы.
Я сдвигаю ладонь по его ключице на дюйм, пока под пальцами не проступает знакомая костяная кромка, под ней тёплый, трепещущий очаг. Там сидит то, что осталось от имени «Шипа» .
— Не смей.
— Я не… — он сжимает зубы. — Держусь.
Я тяну. Остаток шипа скрипит, слышно прямо кожей, как если бы ногтем провели по застывшей глине. Воняет сахаром, сгоревшим на сковороде.
— Ещё, — шепчет он.
Я поддаю ещё. И — вытягиваю. Слизь отрывается от его ткани с коротким дрожащим хрустом — как если бы вынули занозу из живой древесины. Я на мгновение вижу её внутренним зрением: чёрная, с тонким белёсым шрамом по середине.
Тишина. Он закрывает глаза, не от усталости, от облегчения и в этот момент я понимаю, что его «ярость на себя» не ушла.
Он открывает глаза. Смотрит на меня так прямо, что хочется отвернуться от нахлынувших чувств, я еле сдерживаю слезы. Мой дракон, бледный и слабый, говорит:
— Переложи цену на меня, когда запечатаешь шип.
Голос не громкий. Спокойный. Как приказ себе.
— Конкретней, — сухо.
— Конечную, — он кивает на круг. — Камень всё равно возьмёт плату.
Я смеюсь тихо, без радости.
— Лучше скажи: «с меня и так хватит». Ты уже предложил эмпатию. Ещё что? Кожу? Лет десять жизни? Или…
— Я хочу, — он не мигает, — чтобы ты осталась. Живая. Не пустая. Если камню нужна сладкая штука, то пусть забирает у меня.
Сладкое. Любовь? У дракона? Я почти усмехаюсь, но не успеваю.
Гул меняется. Это не «назови цену», это «меняем условия».
— Вслух, — требую, и он отвечает не звуком, а надписью.
Либо — её память о нём. Либо — его способность чувствовать любовь вообще.
— Слепота, — тихо формулирую, чтобы не было иллюзий. — Один из нас станет слепым к любви. Либо я — к тебе, либо ты — ко всем. К миру. Ко мне. Совсем.
— Забери у меня, — говорит он сразу. — Любовь до дна. Пусть буду ровным, как нож. Это безопаснее.
— А потом? — спрашиваю и сама себя ненавижу за дрожь в последнем слоге. — Ты будешь смотреть на меня так же… ровно? — Я усмехаюсь криво. — Ты так хотел «проще править», да? Вон, идеальная плата: чистый король, пустые комнаты, широкий коридор приказов.
— Я не хочу править пустым, — он говорит негромко. — Я хочу, чтобы ты жила. И видела. Даже если меня рядом нет. — Он ловит мой взгляд, не отводя. — Этого я боюсь меньше, чем твоей слепоты ко мне.
А я… стою, упершись ладонью в его ключицу, и понимаю, что меня рвёт на две половинки — ровно, по шву, как ткань, которую слишком резко потянули. Одна половина — ведьма: расчёт, равновесие, «правильные» цены. Вторая — женщина: память как хлеб, без которого голод; руки, которые помнят, где у него болит; сердце, которое лучше бы не имело языка, но оно — имеет.
— Если забрать у меня память о тебе, — выговариваю медленно, сухо, чтобы каждое слово укололо меня заранее, — я буду знать, что когда-то любила. Но не чувствовать. — Меня выворачивает от одного этого будущего времени. — Я буду рядом, как смотритель.
— Ты останешься живой, — произносит он. Не утешая. Факт.
— А ты? — поднимаю я бровь. — Без любви вообще. Красивый камень на троне. Справедливый. Ровный. — Горько улыбаюсь. — Мечта Совета.
— Камень, — говорю я, — ты мерзавец.
Зал не обижается. Он стучит коротко — как палкой по столу: время. За окнами ночь уже слизывает кромки.
— Выбирай, ведьма, — шепчет камень мне же моим же голосом.
Я смотрю на него. На его рот, где треснула нижняя губа от сухости. На его глаза, где впервые за всю ночь нет ни капли от короля, а только любящий мужчина.
Закрываю глаза на один вдох.
— А если мы выберем меня, ты не возненавидишь меня потом за этот выбор?
— Если выживем, — отвечает он так же тихо, — ненавидеть будет чем.
Каэл кивком просит поддержки, и я подставляю плечо.
Направляю петлю. Остаток шипа уходит сквозь мой палец, словно по желобку, — и падает в карман. Соль зашипела, как будто по ней прошли горячим железом. В нос ударяет запах — не гари, а горечи: выгоревшего сахара, перегретого мёда.
— Держится, — говорю.
— Давай больше.
— Стоп, — шиплю, и ладонью закрываю карман как крышкой.
Яд больше не отравляет Каэла, а лежит в ловушке из соли.
— Нормально себя чувствуешь? — спрашиваю.
— Да, — отвечает он честно. — Почти.
— Мы хорошие профессионалы, Каэл, — сказала я тихо. — Ты — войны, я — магических узлов. Но в том, что касается нас, мы оба дураки.
— Ты права, — просто согласился он.
— Я думала, — сказала я, — что ненавижу тебя. А оказалось — я ненавижу пустоту, куда ты сам себя загнал. Камень, забери у меня вкус той ночи. Оставь знание: было. Оставь слова, маршрут, факт. Забери жар. Забери запах. Забери дрожь в пальцах, когда он улыбнулся. Забери то, что делает память сладкой до боли. Я не прошу забыть его, а прошу сделать эту ночь — немой. Чтобы я могла произносить её как данность, а не как молитву.
Каэл едва заметно качнул головой. Он не перебил. Не попытался запятнать мою просьбу своим «нет». Просто положил ладонь мне на затылок, туда, где сходятся нити.
Слова пришли старые, архиважные, те, что читают, когда режут себя осознанно:
— «Я, Элара Арден, отдаю то, что жжёт — по имени и по месту. Не память — вкус. Не знание — тепло. Не путь — запах. Забери яблоко — оставь косточку. Забери дождь — оставь землю.».
— Подожди, — тихо сказал Каэл.
Я повернула к нему лицо. Мы были слишком близко, он провёл большим пальцем по краю моей скулы, однажды такое