Зевс
Я зван сюда, чтоб ты меня откушал, командор.
Ну что же, я готов. Кусай!
(Статуя набрасывается на Зевса, кусает его)
Статуя (разочарованно)
Нет! Без хтонической подмоги
Не в силах даже командор
В сердцах откушать олимпийца.
Зевс
Вот и проваливай туда,
Как сам просился, — за подмогой!
(Статуя проваливается)
Зевс
Всего изгрыз! Тоска…
Однако интересно —
Увидеть в кристаллических структурах
Нейронного процесса рецидив.
(Уходит)
С губы меня забрал самодур Панкин. Уже — сверхсрочник, в обмундировании нового качества. Привёз мою шинель и холодную, не по погоде фуражку. Шёл дождь со снегом. Ушанку нельзя — не было приказа о переводе на зимнюю форму. Незлобиво напомнил, что я всю жизнь был обузой для оркестра.
По пути остановились возле пивного ларька. Только что подвезли с подогревом.
— Пока доедем — выветрится. Угощаю.
— Ты пей. Я — не буду.
Так ведь снаряд в одну и ту же воронку…
— Ты пей…
— Думаешь? Ну, и я не буду.
— В казармах такие новости, — докладывал мне Панкин, пока мы тряслись в автобусе, а потом и в трамвае, — фотографа слили на дембель и Молочкова перевели на другую работу, считай, что — слили. Сберляли! Теперь новый политотдельщик, полковник Дронов, всех молочковцев выдавливает на хер! Ты — тоже молочковец.
Возле нашей части нарвались на патруль — со сволочным моряком — старлеем. Моряк долго проверял документы, мои и Панкина. Кое-что оттуда зачитывал вслух беспристрастной скороговоркой:
— Лицо, отбывшее наказание… и прибывающее в часть в сопровождении… сопровождающего лица.
— А почему небритое? И весь внешний вид изжёванный?
— Так ведь с губы же, — напомнил Панкин, — то есть с гауптвахты.
— А что гауптвахта — тюрьма, что ли?
Ответить, что нет, не тюрьма — по сути неверно, потому что — «осужденный» и «заключённый», а ответить: «Так точно, тюрьма!» — нарваться на неприятности.
— Никак нет, товарищ старший лейтенант, не тюрьма. Никак не тюрьма!
А это значит, что Панкин издевается над патрулем: одно «никак» — лишнее. Ну что ж, и у Панкина много нашлось изъянов: лычки пришиты слишком близко друг к другу, создавая впечатление, что это — сплошная, старшинская полоса, шинель не по уставу укорочена и козырёк на фуражке тоже укорочен, как у адмирала Нахимова, — будет обо всем доложено командиру части.
Обоим велел дыхнуть. Огорчённый, что пивом не пахнет, наверное, подумал: «Нелюди! Могли бы дёрнуть пивка по случаю освобождения».
Ну что ж, и на этого морячка когда-нибудь найдётся свой летчик-истребитель. Или — просто ход вещей, истребительный. Бойцы, попавшие на губу после меня, говорили, что те штабные писари, мои работодатели, сами спалились по-разному и сели к себе же на губу. Помню, они мне говорили, что это у них на губе — неизбежно. Специфика такая, околоарестантская: незаметно, когда уже не около.
Тоскливо было на душе. В голову лезло разное непролазное, например Хронос, внезапно почувствовавший подмену. Обманутый Хронос. Хронос, взыскующий к справедливости.
В отличие от полковника Молочкова полковник Дронов со мной никак не общался. Несколько раз я замечал издалека его бритую налысо голову с белёсыми мохнатыми бровями — как усы, задранные на лоб. Его приказания передавал мне завклубом, капитан Панченко, недодавленный молочковец. Панченко сказал, что всё наработанное нами с полковником Молочковым является «самодеятельностью» и вопиющей безвкусицей, как политической, так и исполнительской, художественной. Воспитание ненависти и патриотизма — дело рук профессионалов, а не дилетантов. Припомнили нам и Александра Невского. У него за спиной развевалась хоругвь с ликом Христа. «Совсем охерели, политработнички?!»
А планы у них были такие: поставить на плацу стелу с рельефом солдата Красной армии в будённовском шлеме и горельефом современного солдата в каске и с автоматом Калашникова. К стеле ведут полуциркульные пандусы. Ко всему оформлению наружному и внутреннему подойти комплексно — через комбинат декоративно-оформительских и диарамно-макетных работ. И — никаких доморощенных копий. В уважающем себя месте должны висеть только оригиналы. Все мои живописные копии мне велели снять и сложить в запасниках клуба — то есть в моей мастерской с пальмой. Вечнозелёной. Осторожно сложить — чтобы не испортить холсты, которые когда-нибудь можно переписать заново.
Я как художник в их пальмы не вписывался. Планы. Велели плац подновить (прокрасить линии взводных построений с цифрами) и морально готовиться к пересылке в Чехословакию, где я однажды уже побывал.
Помню, святой Вацлав в шлеме был слегка похож на Александра Невского, а величественное здание Национального музея — на рецидив ренессанса. Но — не готики! — хотя наши, наверное, так и подумали — готика! — и шарахнули по музею из танка.
Короче, политотдел меня проклял и отлучил от дома своего.
Жаль Молочкова. Бывало, скажет: «Копия шедевра — тоже шедевр, но наполовину». Потому что моё «Письмо» было в два раза меньше, чем у Лактионова.
А у музвзвода были свои неприятности, всех задела Чехословакия. И всё у них пошло-поехало наперекосяк. Вроде бы сам генерал сказал: «Музвзвод в нашей части — балласт». А куда его деть? Прошёл слух, что его вольют в оркестр дирижёр-полковника Баблоева, начальника Ансамбля песни и пляски Московского военного округа. Это значит, что Баблоев возьмёт к себе только нужные ему голоса, а остальные, вместе с дирижёр-майором Лобовым (поскольку никакой он не голос, а администратор, машущий руками вслед за оркестром), будут расформированы кто куда, может, и в общевойсковики. Меня как музвзводовца — так же.
По утрам музыканты, как всегда, раздувались, но теперь уже — с утроенной энергией. Это было сплошное какофоническое вытьё. Все стояли со своими инструментами перед зеркалами в бытовке и в умывальной, ходили по репетиционной и — раздувались! И инструменты раздувались, и сами музыканты (губной аппарат, дыхалка).
А кто они — эти голоса-счастливчики? Кого возьмёт Сурен Исаакович? И как возьмёт? По документам? Или по конкурсу? Может — и никого. Просто всех разбросают по Союзу. Всё решит инспекторская проверка.
В конце концов я выяснил насчёт волка. Сам фагот сказал, что волк — не фагот, фагот — дедушка, а волк — сразу три валторны. Одному Грише-тубисту было всё равно — откуда поступать на философский.
Дирижёр-майор сказал:
— Наша судьба зависит от того, как мы покажем себя на смотре — перед проверяющими. Пройти надо на «отлично». Глядите: нас расформировывать нельзя! Мы — устойчивое соединение! Прочное образование! Мы — не балласт!
Итак, весь личный состав музвзвода должен быть на плацу. Я как музыкант (лира в петлицах) должен быть там же, а не слоняться по территории части, где рыщут проверяющие. Я ведь тоже когда-то строевую проходил с оркестром.
— Вот и иди!