И не исполнение
Счастья
В театре моды
Имени Нины
Нины Риччи!
И далее, товарищи:
Ведь всё-таки театр —
Не только агитатор.
Театр — это волшебная иллюзия! —
Волшебная иллюзия — душевная контузия —
То есть ка́тарсис
Или всё-таки ката́рсис?
Ка́тарсис
Или всё-таки ката́рсис?
То есть очищение
Через мучение и потрясение —
И это потрясающе,
Товарищи,
Это потрясающе,
Товарищи:
Не тряпки сизо-голубы
И девки яснооки,
Но шоки, шоки глубоки! —
И потрясения глубоки
И это потрясающе,
Товарищи,
Это потрясающе,
Товарищи:
Из театра имени Нины Риччи
Мы выходим лучше и уходим чище!
И это потрясающе,
Товарищи…
«А!..»
А! —
мериканская
Асса! —
циация
Северных штатов
плачет при виде луны
как
А.
Македонский.
Ы! — негодует военно-промы —
шленный комплекс, —
У! — негодует военно-промы —
шленный комплекс, —
У! — что не может луну
захватить Пентагон
Эй!
мериканская
Асса! —
циация
Северных штатов! —
Плакай при виде луны
как
А.
Пугачева.
а
А. Македонский — родился в Болгарии братской
Наш он двоюродный дедушка,
А. Македонский!
К солнышку выйду,
крикну:
Диду!
К солнышку выйду
встану на гору
крикну: Диду!
Я подвигаю твою пирамиду
из рафинаду
и «Беломору»
Памятная записка
Как только Манечка
придёт со школы,
сразу же заставь её
переодеть
шы! —
кольную форму и туфли,
школьную форму и туфли!
Всё, что ей требуется
переодеть, —
давно уже висит
на вешалке в прихожей
НА!
стенном шкафу — У!
НА!
стенном шка —
фу-у!:
платье в клеточку, голубая
кофта
в ме…е…еленький такой рисуночек,
а та-ам
ну са-ам
посмотри-и
по погоде.
И!
бульон с кури —
цай в холодильнике
в длинной белай
Э!
марилованной Э! —
марилованной Э! —
малированной банке — Э —
РАЗОГРЕТЬ!
И!
не забудь,
что для
вклю —
чения плиты-ы —
щелчок — э вправо на три-и!
То есть:
чёрные палочки должны-ы
стоять на три
И!
чёрные палочки должны-ы
стоять на три
И!
котлеты и макаро-о-ны
сы зелёновым горош…ш…ш —
ком на плите-э —
РАЗОГРЕТЬ!
И!
не забудь
выключить плиту-у,
не забудь
выключить плиту-у! —
чёрные палочки должны-ы
стоять на нуле-э,
чёрные палочки должны-ы
стоять на нуле —
Э!
Наши и мои песни
Моими самыми ранними песенными впечатлениями были патефонные песни Вертинского и Лещенко, апологетов мещанства: один — кабацкого, другой — салонного. «А до войны они были запрещены, — говорила мама, — за них сажали!»
Кто сажал? Теперь знаю — апологеты сталинского ампира. Сам же Сталин, говорят, втайне от общественности любил слушать обоих, одного из них — особенно.
До сих пор помню их песни наизусть. И «Дуня, люблю твои блины!», и «влюблённо-бледные нарциссы и лакфиоль». Что такое лакфиоль, я тогда не знал. Да и зачем? И так всё было понятно. Теперь знаю: красно-жёлтая фиалка.
Ну и: «Рысью марш! — команда подана. Слышен шашек перезвон…»
Сейчас, когда по телефону иногда говорят: «Пока, до созвона! — или — перезвона!» я понимаю сказанное именно в том, вертинском духе — маршевом (легко и бодро). И появление «лилового негра», который подаёт манто, я понимал правильно: как страшную трагедию.
Потом я узнал, что в этом месте Маяковский смеялся: «Еловый негр!»
Ещё я узнал о том, что Вертинский как попсовый певец грубо задвинул в тень некоторых поэтов Серебряного века. Кто так мог сказать?!
Лиловый нэгр!
В кругу моих школьных друзей, впоследствии расширенном за счёт новых друзей — из художественных вузов, и в первую очередь из Архитектурного института, — застольное пение было делом привычным. Пели советские песни, в основном довоенные и послевоенные; слушали записи Окуджавы, Кима, Галича, Высоцкого, пели вместе с ними. В этой застольно-песенной обстановке и возникло желание спеть свои собственные, «личные песни — об общей бездне».
К тому времени я уже сочинил одну песню — «Пишет вам Маевский, пишет вам Журавский». О вводе войск в Чехословакию. Песня оказалась подражательной — в духе Высоцкого, да и певец из меня был — так себе. А вот Липский хорошо играл на гитаре и пел хорошо: «Свеча горела на столе, свеча горела». «А ты попробуй, — сказал я однажды Липскому, — спеть что-нибудь своими словами. То есть — моими». Вот мы и попробовали. Не верится, что с тех пор прошло 43 года.
Признаюсь, что мне, автору слов, слушать эти песни трудно. По причине невозможности исправить многие слова. Ибо из песни, как говорится, их уже не выкинешь. Поэтому-то я и предпочитаю к этим песням не возвращаться. Невыносимо выслушивать сотню плохих строчек, чтобы выслушать затем несколько хороших. Каких? Ну, например:
На одной стоит ноге
Конь, идущий буквой «ге».
А на трёх ногах стоит
Тео-тео-о-долит!
Или:
Я там был, и вы там были,
но на полпути свернули.
Только омут замутили
и над омутом сверкнули!
Не помню, чтобы мы за столом пели хором Дилона, Битлов (кроме «Yellow Submarin») или Саймона с Гарфанкелем (Гарфункелем — так мы его дразнили). Хотя их песни также вдохновляли нас на сочинительство. И — песни Рахманинова, например «Песня разочарованного». У нас — «Песня разочарованного идиота». И — песни Мусоргского. В одной нашей песне про Мусоргского пелось: «По нему всему видать, что, видно, это — очень скромный человек» (Модест). Затем: «По его лицу видать, что, видно, это — очень грустный человек» (портрет кисти Репина). И: «По его глазам видать, что,