— Просите, и дастся вам.
Может быть, я что-то и перепутал. Какая разница? То, что я сказал, звучало, как молитва. Нам разрешают быть неточными во время исповеди — небольшая погрешность роли не играет. Я спросил, с чего он взял, что конец так близок, а капитан улыбнулся. В тот миг мне показалось, что мы близки к катастрофе. Он знал нечто, чего не знал я — а чего мог не знать я, корабельный психолог?
— В земле, — повторил он. — На родине.
В иллюминаторе росла бугристая серая опухоль — планета, на которую стремительно падал наш корабль. Спуск разрешил он — он один. Капитан повернул голову и слегка мотнул хвостиком черных волос, связанных на затылке золотою нитью — знаком капитанской власти.
«Я никогда не видел ничего более совершенного!» — произнес он. И через несколько часов после посадки умер.
Он был из людей. Не хочу показаться расистом, просто должен уточнить, что половина экипажа была набрана из людей. Это нужно для полноты отчета. Я ведь должен сообщить о тех, кто выжил. В данный момент на борту осталась половина команды — все нелюди, в том числе и я, корабельный психолог. Слово «клоны» давно уже запрещено. Я сам голосовал против его публичного употребления, в тот самый год, когда нам впервые было дано право голоса. Но в таком случае, почему люди решают, а мы только подчиняемся? Почему? «Перед Эволюцией все равны!» Я был неопытным юнцом, когда написал это на плакате и вышел с ним на улицу. Меня избили. Мне было так же больно, как было бы вам…
Говорят, что клоны, то есть нелюди, не могут смотреть людям в глаза. Так-то их и опознают — они отводят взгляд. Так вот, глядя вам в глаза, я говорю — это уже неправда. Сто лет, как неправда. Если вы хотите иметь способ, чтобы нас распознавать, ищите в другом месте. Когда умирал капитан, я видел все, что творилось в его глазах. Мне это не понравилось. Но я выдержал.
Первый день
Нечего сказать — милая планетка! Вечный дождь, почва — сплошное болото… Удивляюсь, как это мы сели, могли бы и утонуть. Впрочем, штурман был из наших, так что… Он говорит, нам повезло опуститься на скалистый участок. Какие там скалы! Все, что я вижу на экране внешнего наблюдения — это болотистая низина. Далеко, на горизонте, виднеются какие-то заросли. Лес?
Животных не замечаем. Можно подумать, на планете вообще нет никаких форм жизни, кроме растительных. Это странно — ведь условия вполне приемлемые. Небо низкое, мглистое, в воздухе висит какая-то морось. Поразительно влажно, по сравнению с Землей.
Впервые в жизни видел дождь.
Не выходя из корабля, взяли пробы, произвели анализы внешней среды. Я бы сказал, что они удовлетворительны. С людьми куда хуже — капризничают еще больше, чем обычно. «Зонтик» — что это такое? Люди сказали, что я в качестве капитана нужен им, как рыбе — «зонтик». Рыбу я знаю — видел в зоопарке на Земле. Это было нечто — вся оранжевая… Говорят, осталась всего одна. Что такое «зонтик» — понятия не имею, наверняка, не осталось ни одного. Вымерли из-за глобальной засухи, как многие другие виды. Может быть, люди и сами не знают? Спрашивать стесняюсь. Это и есть расизм, карманный такой расизм. Клоны бывают застенчивы до такой степени, что часто себе вредят. Боятся показаться неполноценными… На выпады не отвечаю. Мне нечего стесняться, ведь я склони-рован с капитана. Устав гласит: в случае смерти капитана его место занимает корабельный психолог.
Никому не разрешаю выходить. Корабль стоит твердо, но у меня на душе тревожно. Я помню, как обсуждалось — есть у нас душа, или нет? Сейчас даже смешно об этом вспоминать. Она есть — я чувствую, как она болит. Как ушибленное место… Мне не по себе.
Второй день
Двое людей просятся наружу. Отказал, не объясняя причин. Я и сам их не знаю. Не могу даже сослаться на неблагоприятные условия. Влажность здесь чересчур высока, но атмосфера по составу достаточно близка к земной. Большой процент метана, углеродных соединений, а вот кислорода маловато. Скафандр необязателен, достаточно маски. Все так… Но что-то меня останавливает. Люди этого не понимают.
Третий день
Настоящий бунт среди людей! Оскорбления и угрозы. Что с ними случилось? Нас было поровну, поэтому мы сумели с ними справиться. Поскольку каждый из нас был склонирован с каждого из них, силы были равны, а мое присутствие определило перевес. Это все так неприятно… Люди лежат связанные, упрекают меня, что капитан до сих пор не похоронен в почве, согласно его желанию. Давно пора, но мне так не хотелось открывать корабль… Может, люди успокоятся, когда я на это решусь?
А у меня душа к этому не лежит. Смотрю на приборы и вижу — корабль не оседает. Вроде бы все в порядке. Зыбкая почва вполне выдерживает наш вес. Но вот у меня в душе что-то не выдерживает… Оседает.
День четвертый
Вышли наружу и похоронили капитана. Я прочел: «De ventre, clamavi, et exaudisti vocem meam, et projecisti me in profundum, in corde maris, et flumen circumdedit me…»[1]
He думал, что кто-то из людей знает латынь. Это уму непостижимо… После похорон один из них спросил, верю ли я в огонь, который горит вечно? Я ответил, что такого огня никогда не видел, но верю и буду верить, потому что вера не обсуждается. Он замолчал.
Пока я молился, могила капитана заметно просела. Боюсь, что завтра на этом месте будет яма, полная воды и тины. Так я и знал — почва слишком зыбкая, сырая. Стоит остановиться, и вскоре погружаешься в грязь по колено. Не земля, а сплошная трясина! Странно, что наш корабль до сих пор стоит твердо.
Сможем ли взлететь? Вот о чем я думал, когда мы вернулись на борт. Если мы и впрямь стоим на скале, то нам повезло и корабль не опрокинется при взлете. Думаю только о том, чтобы лечь на прежний курс.
Смерть капитана необъяснима. Я лично следил за посмертной диагностикой, и она не показала никаких аномалий, кроме внезапного разрастания внутренних органов. Новая форма рака? Последствия радиационного облучения? Но фон спокоен, даже на удивление спокоен для первобытной планеты. Еще больше меня настораживает то, что он предчувствовал свою смерть.
Наблюдаю за людьми, но никаких подозрительных симптомов не замечаю. Настроение у экипажа подавленное, но все здоровы.