– Ты сердишься? – спросила Алька кротко, подтягивая колени к подбородку.
– Почему я должен сердиться?
– Потому что, ну… Мы с Дрёмой целовались. И у нас было свидание.
– Я айтварас, – ответил он неохотно, прикрывая глаза. – Я не могу сердиться на такое. Даже если ты скажешь сейчас, что хочешь переспать с нами одновременно, я с радостью соглашусь и… Мне тревожно за тебя, – сказал он вдруг. – И я не хочу, чтобы тебе причиняли боль. Если бы он попытался что-то сделать силой, я бы оторвал ему голову и яйца в глотку засунул.
Момент не располагал, но это прозвучало так мирно, расслабленно даже, что Алька невольно хихикнула. Айти глянул на неё искоса – и подмигнул.
Поезд проехал очередную станцию; безжалостно яркий фонарь резанул светом по купе.
– Звучит так, словно ты за нами подглядывал.
– Присматривал, – признал он с усмешкой. И вдруг взгляд у него словно остекленел: – И это не моё дело, но кое-что я хочу сказать… должен. Ты испугалась своего Дрёму не потому, что он похож на твоего убитого жениха. Я ведь видел, я знаю: в твоём сердце никакого мертвеца нет и страха тоже нет.
Айти замолчал, прерываясь, а потом провёл себе ладонью по лицу, сверху вниз, точно паутину стирая… и лицо у него стало точь-в-точь как у Дарёна Светлова, и улыбка та же, краешками губ, и чёлка белёсая свесилась на лицо, и глаза сделались серо-зелёно-голубые, почти прозрачные, и…
Алька сглотнула, пережидая короткий приступ дурноты, а потом кивнула:
– Договаривай.
– А что тут договаривать… – выдохнул Айти и отвёл с лица волосы назад, снова становясь самим собой. – Ты его испугалась, потому что он настоящий. Живой, из плоти и крови; вы можете любить друг друга по-настоящему, у вас могут быть и дети, и общий дом.
– Ты тоже настоящий.
– Сама ведь знаешь, что нет.
Она вздрогнула, как от пощёчины, и отвернулась к окну.
– Сгинь.
…а когда повернулась снова, никакого Айти рядом не было.
На вокзал поезд прибыл до рассвета. По идее, был комендантский час, но соблюдался он вяло: Альке позволили выйти на улицу и сесть в такси, не дожидаясь утра. Водитель на сей раз попался молчаливый и мрачный, но зато ловкий: умудрился как-то поднять шлагбаум и доехать до самого подъезда.
Квартира встретила Альку запустением и запахом прокисшей клубники – в миске оставалось несколько ягод, и они успели за пару дней покрыться синеватым пушком. Было холодно; окна без обережных лент выглядели пустыми.
«Завтра повешу», – подумала она.
Бросила вещи в стирку, сходила в душ – и завалилась спать.
На стрессе спится либо ужасно, либо слишком хорошо. У Альки случился второй вариант. Веки она разлепила только утром следующего дня, и то с трудом. Было солнечно, немного потеплело. Двор за окнами утопал в золоте, в охре; ребята во дворе носились с гиканьем и играли в Костяного и сыскарей.
«Надо вставать», – подумала она; но, если честно, совсем не хотелось.
Плесневелая клубника куда-то подевалась, и кухня в целом сияла чистотой. В глубокой тарелке на столе ждали своего часа бутерброды, закрытые пищевой плёнкой, а постиранные вещи сушились на балконе… Айти не бросил её, не исчез, но попадаться на глаза пока не спешил, и Алька была ему за это благодарна.
Дрёма не писал и не звонил тоже, но из дурацкого чата не удалился.
До середины дня Алька меланхолично вышивала обережные знаки по ленте, благо материала оставалось ещё много. Васильки выходили ровными, аккуратными, узнаваемыми; стежки ложились легко. Мысль была одна: хоть бы всякое зло прошло стороной, хоть бы немного пожить в покое…
«Хотя такое не сбудется, наверное, – пронеслось в голове. – Где покой-то? Разве что в могиле».
Закончив с вышивкой, Алька немного растерялась. Подумала, не стоит ли приготовить ужин, но решила, что прогуляется до кулинарии и возьмёт что-то там. Планов никаких не было, желаний тоже. В конце концов она даже набралась храбрости и позвонила баб Ясе; рассказала всё, опуская только детали мимолётного романа с Дрёмой и самую жуть в кургане. А так – ничего не утаила. Ни про Айти, ни про Костяного и его золото, ни про свои метания… Ожидала подсознательно, что баб Яся станет её упрекать, но та помолчала немного в трубку, а потом сказала:
– Может, к нам вернёшься? Дома и стены помогают. Да и время такое сейчас, самая красота в году… А Велька, дурачок, кота притащил домой.
– Котёнка?
– Да какого котёнка, прямо кота. Здоровенная животина, ему уж, наверное, год. Дымчатый, зеленоглазый – красавец! Я уж думала, нечисть какая, а оказалось, что его с поезда ссадили. То ли убежал от кого, то ли и впрямь ехал безбилетником, – пошутила баб Яся и сама засмеялась. А потом повторила: – Приезжай, правда.
– Я приеду, – пообещала Алька. – Может, прямо на днях, только билеты куплю… Напишу тогда, ладно?
– Пиши, – откликнулась баб Яся. – Мы подождём. Береги себя, Алёночек… И от Никуси тебе привет!
Алька улыбнулась снова:
– И ей привет… И да, передай тёте Веленике, что она была права!
Баб Яся хохотнула и пообещала передать.
Перед прогулкой Алька проверила кольцо: как там оно, ощущает ли себя по-прежнему листочком – или снова уже потяжелело? Но заговор пока держался крепко; всё же именование ей, как и маме, действительно удавалось хорошо. Одна мысль потянула за собой другую, одно воспоминание – ещё пяток… Когда Алька уже обувалась, то зацепилась взглядом за дверь, которую за последние два года почти никогда не открывала.
– Надо двигаться дальше, – пробормотала она, шагнула – и нажала на ручку.
Щёлкнул нехотя замок.
Комната выглядела… обычно, пожалуй. Как всякое место, где убираются раз в полгода и совсем не живут: пыль на столе, пыль на серванте, на деревянном изголовье кровати тоже пыль. На тумбочке лежала книга, которую мама не успела дочитать, какой-то любовный роман в мягкой обложке, и стоял стакан для воды. На окне чернели пустые кашпо из-под цветов и торчала нелепая статуэтка оленя из красного дерева. С ветвистых рогов свисали самодельные плетёные браслеты и одна тоненькая серебряная цепочка с кулоном-веточкой.
Фотография на столе – мама, папа и маленькая Алька, где-то на море, с пакетом черешни – лежала лицом вниз.
Страшно не было, и больно тоже. Комната выглядела пустой, только и всего.
Как старое птичье гнездо, сброшенное ветром на землю.
Когда Алька возвращалась из кулинарии, телефон в кармане завибрировал. Дрёма написал в