– Где я? – спросил дедушка слабым голосом. – На постели? – прибавил он с изумлением.
– Конечно, – ответил я, – с вами сделался обморок, и я думал, что вы скорее придёте в себя, если я перенесу вас на постель. И видите, я был прав, ведь вам лучше теперь?
– Перенёс меня сюда! – с изумлением повторил дедушка. – Слава Богу! По мере того, как мои силы уменьшаются – твои прибывают. – И он крепко обнял меня.
Я уговорил его выпить несколько капель вина, и это немного оживило его.
– Не огорчайся, – сказал он спокойно, – это произошло только вследствие того, что я вздумал поесть твоего сыра. Мне не следовало это делать – я знал, что мне вредно даже молоко. Но теперь всё прошло, я чувствую себя гораздо лучше и, вероятно, скоро засну.
И действительно, он почти тотчас же уснул.
Я сидел около него, пока не убедился, что он спит крепко и спокойно.
Сегодня я всё время был занят стиркой нашего белья. Дедушку я уговорил остаться в постели, а сам собрал всё, что нужно было вымыть, приготовил, по его указаниям, щелок в деревянной лохани, выстирал все наши вещи и развесил их у огня для просушки. К вечеру я покончил с этой необходимой работой.
На ночь я предложил дедушке растереть его куском фланели, так как заметил, что он часто растирал руки и ноги, и это ему несколько помогало. Тут только я увидал, насколько исхудало и ослабло его тело.
Я растирал его в продолжении целого часа, и он говорил, что ничто так не оживляет и согревает кровь в членах, как такое растирание, заменяющее необходимое движение.
– Мне кажется, что ты возвращаешь мне жизнь, – говорил он. – Живительная теплота разливается по моим членам, и мне легко дышать.
Его слова придавали мне ещё больше сил и усердия, но он начал беспокоиться, что я устану.
– Разве вы не видите, дедушка, – сказал я, – что и для меня это полезное упражнение? Пожалуйста, давайте мне почаще возможность так расправлять мои руки.
Теперь мой больной спокойно спит возле меня, а я пользуюсь тишиной и свободой, чтобы записать историю двух последних дней.
5 января.
Утром дедушка говорил со мной откровенно о состоянии своего здоровья. Его слова ещё звучат в моих ушах. Как я ни молод, эти минуты не пройдут для меня бесследно.
– Слушай, дитя моё, – начал он, когда я сел около него, – я не сомневаюсь больше в том, что жизнь моя уходит. Разве мыслимо удержать душу в таком слабом теле до весны? Я не смею на это надеяться; слабость моя увеличивается с поразительной быстротой, и я думаю, что тебе придётся одному дожить эту печальную зиму. Я не сомневаюсь, что ты будешь более огорчён нашей разлукой, чем твоим одиночеством, и что ты будешь испытывать больше горя, чем страха. Но я надеюсь, что твоё мужество и вера помогут тебе не впадать в отчаяние. Ты должен думать о своём отце, которого ты, конечно, увидишь, и эта мысль тебя поддержит. Я не могу больше ничем помогать в твоей жизни, напротив, я буду служить для тебя помехой в то время, когда тебе представится возможность оставить хижину и идти домой. Но только я прошу тебя не слишком торопиться. Несколько дней больше или меньше ничего не составят в таком долгом заключении, а между тем ты рискуешь погибнуть, если поторопишься и отправишься слишком рано. И зачем тебе так спешить? Здоровье твоё пока ещё нисколько не пострадало. После моей смерти, конечно, ты будешь себя чувствовать страшно одиноким, но подумай о том, сколько заключённых в тюрьмах не видят никого долгие годы. И ещё при этом они часто мучаются упрёками совести, у тебя же всегда будет сознание исполненного долга.
– Ещё одно беспокоит меня, милый Луи, – я боюсь, что моя смерть напугает тебя, моё безжизненное тело будет внушать тебе ужас. Хотя почему бы тебе бояться трупа твоего старого друга?
Разве ты боишься меня, когда я сплю? Когда со мной сделался обморок, ты нисколько не растерялся, напротив, ты собрал всё своё мужество, чтобы помочь мне. И когда тебе придётся присутствовать при моём последнем обмороке, который называют смертью, будь так же твёрд и мужествен. Моё тело тогда будет ожидать от тебя последней услуги: окажи её ему, когда природа укажет время. Твоих сил на это хватит, я видел это в тот вечер, когда ты перенёс меня на постель.
За этой дверью – наша молочная, она нам не нужна, там ты выроешь яму глубокую, насколько сможешь, и там закопаешь моё тело до прихода отца, который перевезёт меня на наше кладбище в деревне. После этих печальных минут ты останешься совсем один в нашем угрюмом жилище; не предавайся бесплодному отчаянию…
По мере того, как дедушка говорил, он делался всё спокойнее, торжественнее и даже радостнее.
Я только удивлялся, как могла такая мужественная душа жить в теле, близком к разрушению. Слабая надежда закрадывается в моё сердце… у меня есть предчувствие, что он ошибается.
6 января.
Ещё один день прошёл! Эти слова мы повторяем каждый вечер. Я всё с большим и большим нетерпением жду весны, мне кажется, что она не придёт никогда. Страх одиночества, которое мне предсказывал дедушка, заставляет меня беспокоиться ещё сильнее. Я стараюсь избегать этих печальных мыслей, стараюсь не думать о себе и только надеяться на Бога. Ах, если бы Он сохранил мне моего дорогого друга!
7 января.
Темнота ещё тяжелее для больных; говорят, она вредит даже совсем здоровым людям. Свет создан для человека и человек для света. Мы придумали, как экономить наше масло и вместе с тем не оставаться совсем в потёмках. Мы просверлили дырочку в пластинке пробки и вставили в неё тоненькую светильню. Этого слабого света совершенно достаточно для моей работы, и он радует дедушку. Конечно, людям, привыкшим к настоящему освещению в зимние вечера, наша комната показалась бы совсем тёмной, но для нас достаточно уж того, что мы можем видеть друг друга, не бродить ощупью по комнате и делать различие между днём и ночью. Этот полусвет, напоминающий первые проблески рассвета, сосредоточивает мысли и вместе с тем разгоняет тоску; он похож на свет лампады, мерцающий в церкви и располагающий к молитве.
Ни