От этого речь шефа Андерсона звучала странно, непривычно.
Диковинно — всплыло откуда-то незнакомое слово.
И почему он меня назвал каким-то новым, но тоже поганым именем⁈
Хуц-Ги-Сати — прислушался к себе.
Морда болела.
Но не так сильно, как… когда?
Сколько прошло времени?
Судя по всему, немного, он даже не успел выспаться и рёбра — оххххх… А вот грудина саднила не так сильно и кровянки во рту не было.
Зато, было ощущение какой-то неправильности всего вокруг.
Запахи, — понял он и осторожно втянул воздух.
Мир вокруг пах иначе — он чувствовал запах тёплого дерева, крепкого табака… Откуда, Андерсон никогда не курил, да и цены на курево были такие что не подступишься, дешевле вмазаться какой-нибудь дурью.
Пахло и чем-то съедобным, но тоже неизвестным и потому пугающим.
— Дима, ты не прикидывайся, я ж вижу, что ты очухался.
Пришлось открыть глаза и повернуться.
Стена была вроде знакомой, крашеной в мерзкий тускло-зелёный цвет.
Он сел на лавке, поднял голову — мир дико взбрыкнул, картинка перед глазами раздвоилась и затряслась так, что Хуц-Ги-Сати чуть не блеванул, и встала на место.
Хуц-Ги-Сати сидел за решёткой.
Только вот все, что было за ней, он никогда раньше не видел.
Просторная комната, в ней три стола. Окна большие, но забраны решётками. На стенах плакаты, как в нормальных полицейских участках, но слова на них странные, буквы плывут, прежде чем встать на место, как и слова, которые произносит мужик за столом.
Чем-то неуловимо похожий на шефа Андерсона. Но копы, они все друг на друга похожи. Чарли Ворон, старый дружок, не раз хохмил, что их всех в тайных лабораториях растит правительство…
Но у этого куда более обветренная рожа, усы, какие Хуц-Ги-Сати видел раз в жизни, когда училка смогла для класса организовать поездку в Ситку. Там, кажись, музей был, а в нем старые рисунки. Вот на них люди с такими усами были.
И форма — не видел он такую ни разу.
Тёмно-зелёная куртка с высоким воротом, непонятные нашивки и медаль почему-то почти посередине груди. Невиданная круглая шапка с плоским верхом, лихо сдвинутая на затылок.
Не-Андерсон глядел на Хуц-Ги-Сати с любопытством и жалостью.
А тот икнул и ошалело выдавил.
— Что… Где…
Замолчал. Незнакомые, при этом, непонятным образом известные ему слова давались тяжело, челюсти едва ворочались, нижняя ещё и странно щёлкала.
Хуц-Ги-Сати окончательно перестал что-либо понимать и замолчал, тупо глядя на усатого копа в шапке.
Тот рассмеялся, заворошил бумаги на столе.
Индеец, мысленно застонав, прикрыл глаза. Даже бумага тут была не такой — более плотной на вид и желтоватой.
— В околотке ты, Дима, где ж тебе ещё быть-то после твоих художеств.
— Вот, насладись, — усатый нашёл нужный лист, дальнозорко вытянул перед собой и с выражением начал читать.
— Так, вот… ага, июля, сего года мещанин Смирнов Дмитрий Христофорович, ты, значит, будучи пьян и находясь в состоянии полного изумления, находился в трактире «Три сосны». Ну да. Где ж ещё. В означенном трактире находились мещане Возников Трофим Викторович и Легостаев Иннокентий Спиридонович, а с ними ещё трое лиц, значимость которых в произошедшем не столь велика.
— А, как излагает, заслушаешься! — воскликнул усатый и торжествующе глянул на окончательно ошарашенного сидельца. Хуц-Ги-Сати сидел, прикрыв глаза, руками вцепился в лавку так, что суставы побелели. Какой Дмитрий? Что такое Христофорович? Ладно, был пьян, это привычно, но почему он вообще понимает этот язык?
— Читаем дальше, — вернулся к бумаге коп, — между означенными мещанами произошла взаимная неприязнь в виде оскорбительных высказываний мещанина Смирнова таковых как «белые скоты, непотребные твари» и иных оборотов, кои приводить даже и не следует. В результате означенных словесных оборотов взаимная неприязнь выразилась в причинении означенными мещанами друг другу ударов руками, а так же иными подручными предметами в область головы и иных органов туловища.
Усатый опустил лист на стол, припечатал ладонью.
— Давно говорю, Загорулько надо книжки писать. Про сыщиков. Не хочет.
И уже задержанному:
— Ну что скажешь, мещанин Смирнов?
Усатый коп смотрел почему-то с сочувствием.
— Дима, я всё понимаю, но матушки твоей уже два года, как не стало. Может, хватит горе водкой заливать?
Мещанин Смирнов глупо улыбался.
Всё понятно.
Это духи.
Злые духи, о которых ему рассказывала мама. Умершая много лет назад. Хоронили которую за счёт города…
Так что духи это всё.
И усатый это — злой дух, морок, который хочет завладеть обеими его душами.
Иначе никак не объяснить, что он, тлинкит Хуц-Ги-Сати, которого записали в документах белых поработителей как Джека Джонсона, всю жизнь говоривший на языке британских захватчиков, понимает буквы, написанные под портретом неизвестного мужика в незнакомом мундире. С такими же усами, что и у копа. С внимательными светлыми глазами и курносым славянским носом.
«Его Императорское Величество Владимир III».
Мещанин Смирнов глупо улыбнулся, сказал:
— Что-то мне нехорошо. Посплю немного, — и улёгся на лавку.
Крепко зажмурился.
Это духи. Морок. Всё пройдёт.
* * *
Не прошло.
Не исчезло.
Хуц-Ги-Сати проснулся от запаха свежего кофе. И другого — незнакомого, но на редкость уютного, сытного. От которого заурчало в животе, рот наполнился слюной, и индеец вспомнил, что последний раз он ел…
А, собственно, где и когда?
— Давай, Дима, налегай, только осторожно, — давешний мужик в непонятной форме стоял у решетки. В одной руке здоровенная, исходящая паром кружка, в другой металлическая миска, а в ней — золотистая каша. Полная миска, аж с горкой.
«KASHA» — слово само всплыло в голове, одновременно и знакомое, и непривычное.
За плечом мужика возвышался ещё один. В такой же странной форме, такой же кряжистый и усатый, но на полголовы выше. Вроде бы помоложе, может и одних с индейцем лет.
Смотрел он на Хуц-Ги-Сати как-то странно — с неодобрением, жалостью и отчего-то разочарованием. Не, не жалостью — сочувствием. Так смотрят на знакомого, которого давно не видел, а тут, понимаешь, «ой, помните, соседский сынок. Такой был хороший мальчик, на скрипочке играл. Представляете, спился».
— Горюнов сейчас дверь откроет, я миску поставлю. Позавтракаешь. Посуду потом к решётке поставишь, — старший коп тяжело вздохнул, — хотя что я тебе говорю, сам всё знаешь. К сожалению.
И добавил в сердцах:
— Вот что ты барагозишь? Ну, болит у тебя в родном городе сердце, так иди в рейс снова, не сиди на месте. Или уже в экспедиционный корпус заверстайся, вон у них листовки на каждом столбе! Двигай в