Молчаливый здоровяк позвенел ключами — настоящими железными ключами в нехилом таком врезном замке! Отошёл в сторону всё так же непонятно-осуждающе глядя на задержанного.
Неожиданно густым басом спросил старшего:
— Пал Евграфыч, успеем доставить то?
— А что тут успевать-то, а, Горюнов? Сейчас, вот, Дмитрий Христофорович откушают, да и пойдём, помолясь.
Хуц-Ги-Сати слушал и уже вовсю наворачивал горячую кашу. Сначала обжёгся, хлебнул кофе — такого же горячего!
— F… ck!
— Ты что это по-бусурмански сквернословишь? — удивился тот, кого Горюнов назвал Пал Евграфычем, — негоже так!
Он внезапно насторожился, подошёл ближе.
— И откуда ты ругань-то ихнюю так узнал? Она-ка, не задумываясь, вылетает?
Хуц-Ги-Сати опустил глаза, лихорадочно думал. Знал он этот взгляд, так смотрел на него шеф Андерсон, и те агенты ФБР, что припёрлись аж в их дыру на краю света, чтоб допросить по какому-то делу Движения американских индейцев. Точнее, не самого Движения, а «Железных сердец», которые решили что AIM слишком мягкие и чересчур любезничают с бледнолицыми. Хуц-Ги-Сати был с ними полностью согласен, но присоединяться не спешил. Поскольку — был по натуре одиночкой, никому особо не доверял, тем более, после смерти родителей. А ещё, хоть он бы никогда в том не сознался, был романтиком.
Потому и пошёл в дальнобои. Любил дорогу, ночёвки то в городах, где раньше ни разу не был, то в мотелях, а то и вовсе под открытым небом на обочине трассы. Выходил из кабины, да и ложился в придорожном лесочке в спальнике.
Если, конечно, вокруг спокойно было.
Да и платили неплохо, хотя профсоюз время от времени начинал бузить. Тут Хуц-Ги-Сати встревал в бучу на стороне профсоюзов — за свой кровный доллар можно и со злыми духами поплясать, не то что с бледнолицыми.
Всё это вертелось у него в голову, булькало кашей, такой же горячей, что была в миске, на привычные слова налезали новые, невесть откуда взявшиеся, но отчего-то понятные.
Внезапно, всплыло слово «ispravnik» и фамилия — Bryazgin.
Голова от этого лопалась, но Хуц-Ги-Сати призвал на помощь всю древнюю мудрость и тренировку тлинкитского воина. Представил, что он в волнах зимнего океана и этой холодной силе должен противопоставить такую же холодную решимость и сосредоточенность.
Говорил он медленно, понемногу привыкая к тому, как складываются в непривычные слова губы. Для чего то дул на ложку с кашей, то неторопливо жевал.
И не забывал морщиться — губы-то и нёбо он и правда неслабо обжёг.
— Вы, Пал Евграф-фыч, меня на испуг-то не берите. Я может и похмельный, да не тупой. Что вы сквернословия не терпите в любом виде, помню. Мне зачем вас злить-то?
Брязгин уже открыл рот, явно каверзу какую учинить хотел, но неожиданно помог незнакомый-знакомый Горюнов.
— Да он по всей стране, почитай, колесит, сам же рассказывал, как его у границы порубежники наши трясли. Нешто с ихними-то водителЯми не балакал?
— Во, опередил! — чуть не подавившись от радости кашей, Хуц-Ги-Сати показал на спасителя ложкой. — Я там такого наслушался! Хотите, загну?
И он заржал, стараясь выглядеть как можно глупее.
Брязгин быстро повернулся к подчинённому, тот вытянулся по стойке смирно, глядел на начальство преданно и слегка испуганно.
— Поперёк батьки в пекло не лезть, слышал? — очень спокойно спросил Брязгин. Горюнов дёрнул кадыком и только молча кивнул.
— Вот и хорошо.
* * *
До конца дня Хуц-Ги-Сати с трудом сдерживался, чтобы не начать истерически хихикать.
Его отвели в туалет, там всё так же молчаливо сочувствующий Горюнов выдал кусок мыла, застиранное до невозможности, но чистое полотенце и одноразовый бритвенный станок.
Индеец до пояса разделся, умылся как следует.
Побрился, впервые в ясном уме неторопливо разглядывая себя в зеркале. Вроде такой же, как в настоящем мире. Высокий, жилистый, на плече — шрам, как и там. Лицо тоже сухое, черты лица резкие, нос прямой, только чуток набок свёрнут — это в юности ещё. Глаза большие, это в маму. Тёмные, бабы млеют, говорят, как в жаркую ночь смотришься.
Не качался особо никогда, а плечи от отца достались — широкие, покатые. Потому всегда любил свободные рубахи, да куртки из грубой кожи. И удобно, и не порвёшь, если руками машешь.
А вот волосы в этом мире он стриг отчего-то почти под «ежа».
Только бриться закончил, чего коп сунул ему зелёную фуфайку и плотную добротную рубаху с воротом-стойкой.
— На вот, оденься хоть по-людски, надо ж было так одёжу кровищей заляпать.
В комнате его уже ждал Брязгин, стоял у стола, поигрывал ключами.
Кивнул, и они пошли.
Хуц-Ги-Сати сощурился от яркого солнца. Здесь, как и в настоящем мире, стояло лето. Но пахло как-то иначе, гуще был запах зелени, а водорослями почти и не пахло. Да и море само не чувствовалось так близко, как ТАМ.
Выше были близкие горы, а городок…
«Ты всегда должен быть настороже и смотреть по сторонам. Но не привлекай внимания, будь бесстрастен и готов к действию», — зашептали в голове голоса. Один — отцовский, что приходил к нему лишь иногда и звучал чуть слышно. Второй — Человека Без Лица. Он слышал его лишь два раза — потом пришли федералы и пришлось срочно меняться рейсами, брать груз… Чтобы уехать от ненужного внимания, проклиная себя за то, что был неосторожен.
Не могло быть такого городка. Диковинные островерхие крыши. Домики опрятные, всё больше деревянные. Палисадники вокруг, ворота украшенные невиданной резьбой — но — тут сердце индейца сбилось, пропустило такт — в большинстве в невиданный чужой узор вплетены знакомые тлинкитские образы. Ни с чем нельзя спутать эти плавные вытянутые обводы, точные линии, исполненные силы образы!
Откуда они здесь?
Почему они — вон, на тех голубых наличниках, и на том здоровом, в два этажа доме⁈ — и вместе с какими-то дурацкими петушками и завитушками⁈
Людей было немного, и Хуц-Ги-Сати решил, что утро раннее, а день рабочий. Когда выходили, на часы он не смотрел, не до того было — взгляд приковал непривычно большой портрет усатого мужика в парадном мундире.
И то, чего ни в одном полицейском участке нормального мира не было — иконы. Хуц-Ги-Сати знал, что это такое, поскольку не раз до хрипоты спорил со стариками, хоть и не пристало так говорить с почтенными людьми, убелёнными сединами.
Но Хуц-Ги-Сати достаточно было увидеть у них на шее крестик, чтобы глаза налились кровью.
Как они могли предать веру предков!
Всю мудрость о сотворении мира, великую науку жить в единении с