Но он сунул деньги поглубже под рубаху, во внутренний кармашек джинсов, — его он по старой привычке ещё из старого мира соорудил, — и шёл ровным шагом.
Куда — сам не очень понимал, но к вечеру обнаружил, что идёт в сторону границы.
К Аляске.
До которой, конечно, пешком добираться чёрти сколько. И наверняка его стопанёт или дорожный «крейсер», или, что быстрее, «соседский патруль» на окраине первого же небольшого городка. Просто потому, что он чужак.
Купить билет на междугородний автобус — тоже не вариант, поскольку сделать это можно было только карточкой или через планшет. То есть предъявить удостоверение личности, что так, что этак.
Заночевал он в развалинах не то фермы, не то маленького частного заводика. Не заводика даже, мастерской, в которой кто-то когда-то поставил пару станков.
А утром услышал, как поблизости остановилась машина. Хлопнула дверца, зажурчала тугая струя и невидимый зассанец блаженно выдохнул.
Индеец решил, что хуже может и будет, но вряд ли — по звуку, не крейсер, да и не стали бы копы сюда сворачивать.
На заросшей уже желтеющей травой поляне перед развалинами стоял расписанный драконами, вигвамами и летающими тарелками фургончик, а на заросшие травой кирпичи, закрыв от наслаждения глаза, мочился высокий тощий мужик в жилетке на голое тело, застиранной фиолетовой бандане и серых линялых джинсах.
Мужик открыл глаза, поморгал, неторопливо закончил своё важное дело и спросил индейца:
— Есть хочешь?
* * *
Они тряслись уже четвёртый час.
Хуц-Ги-Сати лежал на крохотной откидной койке и слушал Джека Такера Рогана Третьего, как торжественно назвал себя владелец фургона.
Вроде наглухо сумасшедший, но чувствовалась в этом сумасшествии железобетонная логика. Сам Джек был опрятен, при деньгах — строго наличке, а фургончик его ухожен, заправлен и на ходу.
Большего Джеку и не требовалось.
Он колесил по городам, останавливался в маленьких городках и шёл в местную библиотеку. Договаривался о лекции и вещал местному люду о теневом правительстве, глубинном государстве, транснациональных корпорациях, захваченных некими «серыми», и Чёрных Учителях, чья задача — подчинить себе человечество и использовать для передачи ментальных лучей смерти в созвездие Альдебаран.
После событий последних дней индеец был склонен поверить почти во всё, что говорил Джек.
Кроме Альдебарана.
В историю Хуц-Ги-Сати о том, что его преследуют люди в чёрных костюмах, Джек поверил сразу. И сам, почему-то шёпотом, предложил подкинуть ближе к границе.
— Перебирайся за речку. Только тссс… — почему-то шептал он, — тебе точно туда!
Про мир «за речкой» он тоже болтал без умолку. В целом, кстати, тамошние порядки одобрял, но никак не мог простить русскому царю то, что он скрывает правду о взрыве над Тунгуской.
«Да ты пойми, у них там в Казахстане целый ангар есть, а в нём тела инопланетных астронавтов! И аппарат! Взрыв был от торможения, это ударная волна их торсионных двигателей», — Рогану было неважно, слушает его индеец, или нет. Хуц-Ги-Сати старался делать вид, что слушает, но перед глазами всё качалась жёлтая мёртвая пятка в рваном чулке. Он пытался вспомнить лицо Маши, когда та была живая. Что-то хорошее, что было у них вместе — и не мог.
Потом вспомнил, как они лежали в кабине «Медведя», тогда, в первый раз. Как она первой вошла в домик, который они сняли там, на Аляске, и он шутил, что первой надо кошку пустить вроде так эти странные русские говорят. А она смеялась.
Завыть хотелось так, что он прикусил ладонь.
Джек что-то почувствовал, замолчал и включил музыку погромче. У него магнитофон был — со своими дисками, чтоб не платить за эфир, это он сразу с гордостью сказал.
Индеец пытался вспомнить, как оно было, когда они катили от границы и ждали, что сейчас-то начнётся настоящая жизнь.
Фургончик остановился.
— Дальше не поеду. Они облучают вдоль границы, снимают пси-матрицу и вносят в свою базу. Я уже у них на прицеле, мне нельзя дальше.
На том и разошлись.
В кустах сидел до ночи.
По дороге проезжали редкие машины, мелькнул крейсер дорожной полиции, и индеец дёрнулся.
Берег с американской стороны был крутой, контрольно-следовая полоса заросла травой и в целом видно было, что всем тут на всё наплевать. На другой стороне, ниже по течению, индеец присмотрел мысочек, к которому можно будет привалиться, если, конечно, он переплывёт реку.
Вдалеке хлопнула дверца автомобиля, раздались отрывистые команды. Он не стал разбираться, что и зачем, и имеют ли они к нему отношение.
Нервы уже лопались.
Рыбкой нырнул в реку.
Вода была холодная, уже по-осеннему стылая, несла какую-то дрянь и, выныривая, Хуц-Ги-Сати получил чем-то по башке.
Заперхал, пошёл вниз, уцепился за это что-то, оказалось, бревно. Уже в темноте добрался до русского берега.
Что было дальше, помнил совсем плохо.
Как ему удалось разминуться с патрулём — и сам не понял. Собака зарычала даже, но к нему не пошла. А он лежал, молился предкам, вспоминал Машу, Медведя и плакал.
На станции удалось забраться в вагон, где, кажется, перед этим везли коров. Во всяком случае, убойный запах стоял как в коровнике, зато было сено.
Ему было всё равно, куда ехать.
Трясло и хотелось спать.
Очнулся на какой-то крохотной станции и выпал из вагона.
Побрёл куда глаза глядят.
У дома на окраине подслеповато глядела из-под руки бабка.
В платке, как все эти русские ходят.
— Бабушка, мне бы только… — а дальше и не помнил уже.
На кой хрен бабка Егоровна его выходила и почему не сдала в околоток, она, наверное, и сама сказать не могла.
Спросил, — только рукой махнула.
— Да дура старая. В молодости, внучок, был у меня… милок. Из колошей тоже. Статный такой… — и она промокнула уголком платка прозрачную старческую слезу.
Оказалось, провалялся он неделю.
— Тряпки твои я сожгла, уж больно от них воняло. Вон, от внучка осталось. Сгинул внучок-то. В море, значит, ходил, да не вернулся, — совсем спокойно, как о деле естественном, рассказала Егоровна.
— Я. Бабуль. Я как обустроюсь… — он сидел дурак дураком, держал в руках брезентовые штаны и не знал что ещё сказать.
* * *
До Ситки он добрался на перекладных.
А там на катере. В родной городок-то.
Егоровна, добрая душа, дала целых сто рублей, он их понемногу и потратил. Шёл вдоль дороги, тормозил дальнобоев. Мужики все были неразговорчивые, резкие, монтировки, а то и биты на видном месте находились.
Но подвозить соглашались.
Своего, что ль, чувствовали?