– Хорошо, – тихо говорит Маша.
– И теперь ведь ты не боишься меня? Веришь мне?
– Верю, – еще тише говорит Маша.
И я рад этому. Маша совсем поверила мне. Она даже забыла затворить дверь.
– «Я буду приходить сюда каждый день!..» Это тоже сказал мне тот же человек, Маша. У меня весь день такое радостное чувство, какое и сейчас, когда я так трогаю и целую у тебя вот здесь, плечо.
Я на минутку зажмурил глаза и ясно, как живые, увидел золотые листья на опушке, завитки женских волос около шеи, родинку и черный бархат кофточки на полном и круглом женском плече.
Я провожу щекой по плечу Маши и думаю об этих завитках, о черном бархате и о золотых листьях на опушке.
– А кто сказал эти слова?..
– Какие, Маша?
– Да вот те, что вы говорили…
И я чувствую, что Маша не решается их выговорить и почему-то смущена и жалка, говоря это.
– Я знаю, кто это сказал, – говорит она, как будто сделав усилие.
– Вот здесь у тебя так же нежно, как у того человека, – говорю я Маше.
Она, притихнув, молчит.
– А вот ты, Маша, и любишь брата и боишься; разве так бывает? – спрашиваю я.
Маша ничего не говорит. Она только взяла мою руку и смущенно гладит ее.
– Тебе очень скучно и одиноко, когда он уезжает?
Маша опять молчит и вдруг, вместо ответа, обнимает меня левой рукой и в первый раз целует меня и в голову, и в глаза. И я чувствую, что она плачет и не может сдержать слез.
– Маша, милая! Что ты? – говорю я в тревоге.
– Ничего, ничего, – говорит Маша, стараясь улыбнуться, – это сейчас пройдет.
А уже рассвет, и надо идти.
– Ну, Маша, я пойду, – говорю я, – ночь-то прошла уж.
Маша не отвечает и, сидя на постели в тонкой сорочке, тихо и нежно целует меня и в голову, и в глаза, и в щеки, так что мне и смешно, и щекотно.
VIII
Звенят бубенчики.
– Едет! Наконец-то! – кричу я Маше, которая достает что-то ложкой из стеклянной банки.
Маша роняет ложку в банку и бледнеет.
Это от неожиданности.
Маша вышла встретить его и скоро ушла куда-то. Она сегодня бледная какая-то.
Вечером, я видел, брат заходил к ней в комнатку и сказал ей что-то тихонько, а Маша вся побледнела и крепко закусила губы.
* * *
– Маша, я пойду немного пройдусь; где же брат? – говорю я и снимаю с гвоздика ружье.
Маша поднимает голову от работы и смотрит на меня долго-долго и печально.
– Вы туда пойдете? – говорит она чуть слышно.
Я иду и, оглянувшись на повороте в опушку, вижу, что Маша стоит у двери и печально смотрит мне вслед.
* * *
Меж старыми липами за садовой оградой, где насыпались желтые листья, мелькает платье.
Сердце бьется вдвое сильней, а щеки горят от осенней крепкой свежести.
– Куда это брат ездил? – говорит Ольга.
Она даже задержала дыхание и ждет моего ответа.
– На охоту, – говорю я. – Здравствуйте.
Она перевела дух, как будто от быстрой ходьбы или от волнения.
– Здравствуйте, милый друг.
Я беру ее под руку, мы идем на опушку и садимся под березкой.
Но я не понимаю Ольги. Видит Бог, что не понимаю. И это мучительно. Иногда она ласкает мои волосы, гладит их рукой и задумчиво говорит:
– Как все проходит… все!..
Иногда возьмет руками мою голову, повернет к себе и долго, долго смотрит в глаза, как будто что-то сравнивая, и когда я подниму их на нее, она печально улыбнется мне и скажет:
– А глаза – голубые…
И отчего у нее в словах сквозит какая-то тоска? А сквозь тоску такая нежность, что хочется закрыть глаза и забыть все, все.
Но, когда я, обняв ее, хочу тихонько привлечь к себе, Ольга печально, как будто от всей души сожалея, что может этим обидеть меня и сделать мне больно, тихонько отведет мою руку.
– Ты не любишь меня, – говорю я.
– Милый, милый мой! – говорит она в порыве нежности и сожаления о том, что я что-то совсем не так понимаю.
Это ей больно. И не знает она, как с этим быть.
– Я люблю тебя, люблю тебя, мой мальчик, – повторяет она с силой и приближает свое лицо ко мне так близко, что я слышу тонкий запах ее волос.
– Глаза мои милые, – говорит она тихо и печально. – Голубые.
Сладкий туман начинается у меня от сердца, идет и разливается по всему телу.
– Если б я могла тебе объяснить!.. Если б я могла тебе рассказать… – говорит она. – Нет, не надо, пусть будет так, как есть… Только пообещай мне, дай мне слово, что не будешь меня трогать, как… сейчас ты хотел. Позволь мне ласкать твои волосы, смотреть тебе в глаза, в голубые, целовать их. Но ты будь совсем спокоен. Совсем, совсем. Обещаешь?
И я обещаю ей все. И чувствую, как впервые ее губы касаются моих глаз.
И я говорю в забытье:
– Как хорошо… Ну, еще, еще.
Голова моя лежит у нее на коленях, она, склонившись надо мной, целует меня еще и еще.
– Я всегда буду помнить тебя, мою невинную встречу. Я навсегда сохраню память о ней. Ты ведь никого не заставишь страдать? Не так, как другие… – говорит она со странным выражением напряженности, приближая ко мне свое лицо. – И не презирал бы ты человека, который не имеет силы быть настолько внутренне гордым (о, наружно он горд!), чтобы не думать о тех, кто забыл про него, чтобы не искать страстно, до боли каждый намек на него, каждое сходство.
Грудь ее взволновалась, быстро поднимается и опускается.
– Ты о ком говоришь? – спрашиваю я. – О каком человеке?
Ольга молча смотрит на меня несколько времени.
– О… кузине моей Анюте, – говорит она наконец и почему-то, охладев, сейчас же встает. – Надо идти, ночь.
– Прощай, – говорю я и приближаю свое лицо к ней.
Она, не понимая, как-то отчужденно смотрит на меня.
– Можно? – тихо говорю я.
Она молча подставляет мне свои глаза.
– Почему не губы? Почему? – говорю я.
– Потому что это будет уже… не то, – говорит Ольга.
Она смотрит на меня и, показывая на мою руку, говорит:
– Отчего она у тебя так дрожит?
– Я не знаю, – говорю я и сам смотрю на руку.
– Да, правда, дрожит, – говорю я удивленно.
Глаза Ольги сквозь улыбку наполняются слезами, она, вдруг порывисто