– Милый, бедный мальчик.
И… что ж дальше? Не помню уж хорошенько.
– Нет!.. Милый, милый! Так не надо! Не надо так!
Это говорит Ольга. Она испугана. Но, очевидно, увидав что-нибудь по моим глазам, она как-то смягчается, в глазах блестят слезинки.
Она гладит меня по волосам, целует в глаза так тихо, так нежно, что хочется закрыть их или заплакать.
– Не надо так, мой милый! Не надо так, мой хороший! Разве тебе без этого не хорошо со мной? – говорит она с дрожью нежности в голосе. – Разве не хорошо?
Я смотрю на нее и говорю тихонько:
– Я… люблю тебя.
* * *
– Скажи мне, – говорит Ольга, – мог бы ты любить человека, если б он не любил тебя, или нет: любил бы, но только недолго… одну только осень, а потом променял бы тебя на… самого обыкновенного человека, более удобного для него?
И она смотрит на меня так напряженно, как будто этот вопрос почему-то особенно важен для нее и мучителен.
– Нет, – говорю я горячо. – Ни за что! Это оскорбительно.
Она с остановившейся грустной улыбкой смотрит на меня и говорит:
– Как ты счастлив, как ты счастлив, что так мало знаешь жизнь и горе и… свою душу. А я… – говорит она, как будто вдруг на что-то решившись, и глаза ее, расширившись, испуганно смотрят на меня. – А со мной это было!
У меня тоскливо сжимается что-то в груди и к горлу подкатывается тяжелый ком.
– И это давно было? Кто это был? – тревожно спрашиваю я.
– Кто?.. – быстро переспрашивает Ольга. – Ты спрашиваешь, кто?
Она держит мою руку и несколько времени как-то странно смотрит мне в глаза, как будто у нее сейчас, сейчас может сорваться одно какое-то слово и ошеломить меня.
Но это продолжается несколько секунд. Ольга сейчас же, как бы испугавшись, что далеко зашла, говорит поспешно:
– Это был один знакомый… Это уж прошло. Это было давно. Теперь этого совсем нет. Совсем же нет! – говорит она, сжимая мою руку у своей груди с таким умоляющим выражением, как будто просит, чтобы я ей ради Бога поверил, что теперь нет.
– И теперь я люблю только тебя. Только эти глаза! – говорит она с каким-то напряжением нестерпимого страдания, глядя мне в глаза и сжимая свои маленькие руки. – И никого больше. Никого!.. О, Господи.
И она целует меня так долго, так напряженно, как будто уж не меня, а себя хочет убедить в чем-то.
– Смотри, ты не скажи своему брату, – говорит она, – что я тебя целовала! А то он истолкует это по-своему, т. е. совершенно не так, как есть.
Она идет. А я долго стою и смотрю вслед. Потом срываю несколько листьев с того места, где мы сидели, и прячу их в боковой кармашек, чтоб после вспомнить об этой осени.
* * *
Брат сидит в Машиной комнате и что-то говорит громко и раздраженно. Слышу я только последние слова, которые он говорит, топнув ногой.
– Нет, я вижу, что переменилась!
Маша стоит понурая, печальная и перебирает руками край черного фартука. Она бледная, печальная, совсем как монашенка.
Спать уж пора. Ночь-то совсем нависла над домиком.
Я выхожу на крыльцо послушать, как шумит осенний ветер, посмотреть, как темно на дворе и как холодна осенняя ночь.
Около столбика перил стоит какая-то женская фигура, как будто она ждала кого-то. И сейчас же подходит ко мне.
– Это ты, Маша? – говорю я удивленно. – Чего же ты мерзнешь здесь?
В это время слышен голос брата. Он зовет Машу. Она вздрагивает как-то странно.
– Господи, – говорит она, тяжело вздохнув, как будто в какой-то безысходной тоске и муке.
Огонь из комнаты брата идет по окнам, переходит в окно Машиной комнаты и останавливается там. Полоса света из окна ложится на куст сирени.
– Ступай, Маша, он зовет тебя зачем-то, – говорю я.
Она как-то жалко, виновато гладит мою руку, и я, привыкнув к темноте, вижу ее побледневшее милое лицо.
– Ну, что с тобой? – говорю я. – Ты сегодня какая-то странная… Брат опять зовет.
Она вдруг нервно стискивает мою руку, точно у нее едва хватает силы что-то сдержать в себе, и убегает.
Я ложусь спать. Покрывшись с головой одеялом, поджимаю под себя ноги и обхватываю их покрепче руками. Шепчу что-то в подушку, от счастья целую ее и вспоминаю все, все, что было: слова, бархатную кофточку, золотистые колечки волос около женской шеи и родинку около губ.
На сиреневом кусте долго стоит свет. И уж в полусне я слышу, как в комнате брата кто-то сердито хлопнул дверью.
Свет на сиреневом кусте погас.
IX
Сегодня я еду. Быть может, навсегда из этого уголка. В последний раз видел я Ольгу, бархатную кофточку и белый шарфик. Осень глубокая. Листья уж все облетели, и золотые, и багряные. И только кое-где оставшиеся, одинокие, печально шелестят при ветре.
Пустые аллеи все засорены ими. Теперь уж их не метут: холодно.
А скоро будут топить и печи.
* * *
Звенят бубенчики. Это лошади поданы… Мне. Уезжать…
Я собираю разные вещи, и в столе попадается мне записная книжка брата. Она прошлогодняя. И на чистой странице чьей-то женской рукой быстрым порывистым почерком написано:
«Осень, сентябрь 19…» – и только.
В окно я вижу березку и ту аллею, по которой я бродил один вечер и смотрел на окно Машиной комнатки. Я выхожу в сени, там стоит Маша. Глаза ее совсем заплаканы, а нос покраснел. Видно, она часто сморкалась, когда плакала о чем-то. И вся она такая жалкая в своем каком-то горе, что хочется расспросить ее обо всем и, чем можно, утешить.
Она хочет мне что-то сказать и никак не может выговорить.
– Не забы… Не забыва… – говорит она, силясь улыбнуться мне.
В доме слышны шаги брата. Маша быстро скрывается за дверью.
Вещи выносятся. Смотрю я на остающийся домик со столбиками на черном крыльце, с березой у окна, и становится мне грустно.
– А где же Маша? – тревожно и хмуро говорит брат.
Нет Маши. Вышла куда-нибудь.
Грустно мне потому, что вот теперь пойдут долгие вечера. Маша будет сидеть в своей комнате и шить. А ночи будут холодные. Морозы уже были.
Домик остается позади. Видна еще береза у окна Машиной комнаты. Небо ровно серое и неподвижно унылое. Пруд холодный, по-осеннему прозрачный, с тиной у берегов.
А на грязь дороги насорились пожелтевшие листья.
Сейчас от мостика будет видна усадьба и дом с колоннами. Виден будет парк